Gossudar的阅读交流

依荷听雨

81、我的一点意见

     汉语里尔克

而且，我们中国人比较怪，会英语的非要从英译本去转译德、俄、日文，会俄语的非要从俄语去转译英、德文，会日文的偏要去译自己也不懂的希腊文……怪哉；一个所谓诗人非要去翻译天文学著作，一个所谓哲学家非要翻译音乐文集……怪哉。
　　我的一点意见，不懂外语的人不配研究外国文学。不是专业的人不要奢谈专业。

心碎疯子：楼上兄弟，请问你是啥外国文学专家啊，说来给大伙听听好不？您是里尔克的专家吗？还是什么来着？您给点专业性介绍吧，我实在是笨人。再说，我也不幸就是比较怪的中国人。
   

锡兵： 楼主多举些例子吧,这样的讨论很有意思,支持!
  

青杏： 哈， 二楼的发言和他的ID相得益彰！  

白色鸟：一味的反对转译也不好。
　　《鲁拜集》甚至连原文都改了，也不影响是好诗。
　　
　　像歌德、普希金就经常干拿别人的诗胡乱改造的事。
　　
　　很多人认为诗一转后就丢了许多东西，
　　事实上损失没有那么大。
　　
　　就像一件东西，从某人手中卖出，再卖到第三个人手中，
　　东西可能有破损，但那东西的基本样子还是清楚的。
　　
　　一个人一生不可能都把精力放在学习语言上，
　　除非他是语言学家，
　　但是语言学家也不一定就是个好的翻译家。
　　
　   

白色鸟：当然，我是坚决支持直译的。
　　离原文本越近越好。
   

  大快朵颐中：同意白色鸟的观点.特别是这一句"语言学家也不一定就是个好的翻译家。"
　　
　　另外,楼主的话虽刻薄了些,却也有其道理,只是,无论译者的修为如何,毕竟是将一种文字(连同了其所包含的语境)用另一种文化背景之下的文字来表述,其间的差异是怎样都无法抹去的,所以,楼主的话似有不周全之处.又,个人比较喜欢看附有注释的译文,这样的译文比较的严谨,没有绝对的东西,即便是操着同样语言人也未必能够真正理解作者的思绪感念,更何况,Traduttore, Traditore! ^0^
　  

锡兵：我的态度:诗不可译!
　　
　　我自以为诚实的态度,是把诗的"意思"按散文的方式译出,并且不把译文看作诗,也希望读译诗的这么看.我自以为自己也是这么做的.
   

白色鸟：诗不可译的意思是其他的文学也不可译。
　　
　　因为别的文学都是从诗起源的。   

锡兵： 程度不同.....,
　　
　　愚意翻译最多能搞定 referential(指示性的)的部分, 其他文学类别里(比如小说)这些部分的比重大些(大得多).
　　
　　产品说明书是完全能够翻译的,因为产品说明书里仅有referential(指示性的)东东.
   

白色鸟：在我看来，越是好诗越是清晰的。
　　因此它们也是指示性的。   

锡兵：我来解释"指示性":
　　
　　什么不是指示性的-----节奏,声调,韵律 不是指示性的.双关语,暗语不是指示性的. (这些"粘"在特定的语言里的东东)隐喻,象征 不是指示性的("粘"在特定文化里的东东).

总之,一切"风格性"的东西(无论是美学的上的,修辞学的上的,语义学的,等等),都黏着在某种特定的语言里,也许可以被解释(或多或少),但不可能被"再现"到另一种语言里.

双关语,有意的晦涩, 幽默,.....
   

沙门 ： 非也。诗或者读原文，或者翻译成诗，翻译成散文则最无意义——只适合外语未学通者作读原文的参考用。
   

锡兵：沙门兄: 同意你说的,诗"翻译成散文....——只适合外语未学通者作读原文的参考用",或者也可供不通语言的人了解 某诗 究竟说了些什么.
　　
　　至于说原诗究竟是什么,还是只能读原文.
   

汉语里尔克： 文学翻译的存在，大抵是一场“借尸还魂”，西方卓有成就的文人，多数都做过这件事。他们翻译的动机不是准确传达，而是为我所用，借用异质语言冲击本土的陈旧花语样式。他们翻译拉丁文、阿拉伯文、汉语、梵文，目的皆在于此。
　　
　　而当代大陆的翻译，却似乎更有欺世盗名之嫌。卞之琳不好好读法语、写自己的诗，偏要翻译旗手，结果怎么样，错得令Dasha心碎：“Der von Langenau”便成了“奉·兰该诺”。“奉·兰该诺”不是人名，可能是法语译本原初就将“Der von Langenau”就错译成“von Langenau”这种“封·兰该诺”贵族人名，英译本似乎也出现过类似错误——“Der von Langenau”实际应为“那个朗格瑙人”。
　　再比如吴兴华，不用心像朱生豪先生那样专心自己的“莎学”，反而去译里尔克，错误也是很惊人的。还比如现在风光正盛的一位所谓诗人，不去“语不惊人死不休”，偏偏去翻译“星座文化”，连名词也错得离谱，令普通天文学、神秘学爱好者都笑得满地找牙。这样的人比比皆是，他们是在为人类文化作贡献还是在制造信息垃圾，Dasha想在此的诸君心底自然有数。
　　陈嘉映曾在谈论海德格尔汉译本时说，德文原著为什么要从英译本转译？中国人只学英语、没有人学德语么？
更正：借用异质语言冲击本土的陈旧话语样式。
　   

  锡兵 ：.....他们翻译的动机不是准确传达，而是为我所用，借用异质语言冲击本土的陈旧花语样式。
　　
　　思考中
  

大快朵颐中 ：文学翻译的存在，大抵是一场“借尸还魂”，西方卓有成就的文人，多数都做过这件事。他们翻译的动机不是准确传达，而是为我所用，借用异质语言冲击本土的陈旧花语样式。
　　--------------------------------------
　　
　　任何书籍都必带有作者的主观判断,这与其所受的教育,接受的价值体系以及文化背景有着无法分割的关联.作者尚且如此,更何况是生活在另一种文化背景下,有着迥异价值观的译者呢?
　　有翻过一些老一辈文学名家的译作,其中还包括了钱忠书这样的大家,关于他们的译文,我不知道该怎样来形容,语体措辞都更接近于古文,而所描述的却是另一种完全不同的思维空间下的产物,有很强烈的错位感,当然,这可能是那时的译文方式,即力图在传统中文的语境中寻找对应或相似涵义的词汇.其实,从五四时起,随着西方文化的介入与冲击,传统国文受外来语言的影响就变的很大,甚至有"后殖民"的味道,戴望舒\徐志摩李大钊等都曾尝试过模仿法文诗体来创作新体诗,那时比较提倡抛弃旧文化,从西洋文化中寻找新的文化彼岸.
　　说到朱生豪,个人以为,那是莎译中较差的一个译本,比较喜欢梁实秋及裘克安的.
　　另外,你所说的"当代大陆的翻译，却似乎更有欺世盗名之嫌"云云,此言不虚,然近些年已有好转,经常可以听到如《天方夜谈》的重译消息(据说是直接译自阿文),另外,学术界的直译风气一直都不错,象耿升所译的大量法国汉学方面的书籍论文,他也成为这方面的专家,呵呵,译而优则专??^0^
   

云也退：大块说的好。
　　说细一点，这些都不能一概而论。比如老译家罗新璋、李玉民都有“语体修辞接近古文”的特点，可是前者译的莫里亚克，词句非常切合法国外省的语言环境，被认为是佳译；而后者译了十几二十个法国作家，却鲜有留给人深刻印象的，反而让人感觉他的中文法文都没吃透，悬着半吊子。
   

大快朵颐中：　莫里亚克?是Franois Mauriac的么?没读过,白敢妄加断言的说(我的"三不读"中头一条便是获诺贝尔文学奖的不读.^0^)
   

心行：后人是站在前人肩膀上提高的，但这不应该成为后人鄙视前人的理由。　   

河汉清且浅：我的"三不读"中头一条便是获诺贝尔文学奖的不读.^0^
　　-------------------------------------------------
　　不可思议！难道连罗曼罗兰、萨特、加缪、肖伯纳、叶芝、福克纳、海明威、马尔克斯都不读么？
　　^o^
   

小说读者：此论过于执著，中国有不少不从原文的翻译，比如蒋学模的
　　基督山恩仇记，是从英文译的，甚至比郑从法文译的还好读。
　　
　　诗歌散文的翻腾大致是吃力不讨好，小说哲学则可译。
   

依荷听雨

82、喜欢里尔克的朋友请光临寒舍，请板砖，请(贴图)

                           汉语里尔克

经过一年的洒扫，Dasha的“汉语里尔克”网站终于初具规模、可以示人了。Dasha的这个网站，无所欲求，是里尔克的呼吸，是风。为了完善里氏的汉语文本，恳请诸位同道提出意见建议、提供可信赖参考资料。
　　
　　Dasha此时的心情，就用里尔克的一首诗来表达吧：
　　
　　
　　我的灵魂是你面前的一个女人。
　　像拿俄米的儿妇，像路得。
　　白天她围着你的麦堆走动，
　　像一个婢女，做着下等的活计。
　　而傍晚她下到河里，
　　沐浴抹膏，换上盛装，
　　向你走来，那时万籁俱寂，
　　她掀开你脚上的被，躺卧在那里。
　　
　　到了夜半你问她，她非常纯真地
　　回答说：我是路得，你的婢女。
　　求你用你的羽翼遮盖我。
　　你是继承人……
　　
　　于是我的灵魂睡去，在你的脚下
　　直到天将晓，因你的血而温暖。
　　是你面前的一个女人。像路得。
　　
　　
　　Und meine Seele ist ein Weib vor dir.
　　Und ist wie der Na雖i Schnur, wie Ruth.
　　Sie geht bei Tag um deiner Garben Hauf
　　wie eine Magd, die tiefe Dienste tut.
　　Aber am Abend steigt sie in die Flut
　　und badet sich und kleidet sich sehr gut
　　und kommt zu dir, wenn alles um dich ruht,
　　und kommt und deckt zu deinen Fü遝n auf.
　　
　　Und fragst du sie um Mitternacht, sie sagt
　　mit tiefer Einfalt: Ich bin Ruth, die Magd.
　　Spann deine Flügel über deine Magd.
　　Du bist der Erbe...
　　
　　Und meine Seele schl鋐t dann bis es tagt
　　bei deinen Fü遝n, warm von deinem Blut.
　　Und ist ein Weib vor dir. Und ist wie Ruth.
　　
　　Das Buch von der Pilgerschaft, Das Stunden-Buch, Rainer Maria Rilke
　　
　　Dasha顿首

   

诗与：不客气
   

汉语里尔克： http://www.myrilke.com
  

锡兵：还没去你那个网站,是个功德无量的事.
　　 里尔克诗歌全集的德文网站你有链接吗?
　   

江慎：多谢，收藏。
　   

思薇居士：看不懂，但是喜欢。
   

牧城： 功德无量，希望把蛋糕做大！
  

  汉语里尔克：谢谢大家。
　　
　　锡兵好，我是Dasha，久仰啦，很渴望与你交流。
　　我的网站上有大部分里尔克的原文，但基本是网上搜集来的，有一些尚须校对。
　　不好意思，我手中有的是岛屿出的三卷本Rilke Werke。不太全。
  

锡兵：现在 书话有了两个 里尔克 专家了, 一个是阁下,一个是要命兄.
　　致敬!
　   

依荷听雨

83、谁将从书籍中苏醒？

      闻中

  如果你想了解一个读书人的内心世界？我建议你去看看他的书房，检阅一下此人的藏书，大致上会有个把握；假如你感觉还不放心，那不妨摩挲几日，通过书籍被阅读的痕迹看看他的阅读情况，这情况包括他实质上的阅读路数和阅读质量，那么对他的精神境界的高下——甚至精神品格也几乎可以下一个判断，而且应该不会相差太远。我认为这比从一个人的谈吐举止来判断要准确得多。只要你的心灵足够敏感。
　　因为从某种意义上说，书房其实就是他的精神内室。你走向他的书房的同时，也就是走向他的内心。不管这人站在何种高度、运用何种辞藻，其秘密大都藏在书房里面。一个人的精神道路说穿了，其实也就是他的阅读之路，这是显而易见的。于是，一些韬光养晦而不愿他人步入自己内心的人，是宁愿不藏书，或者把它们秘密暗藏，也不愿坦示于他人的。听说钱锺书先生家里就是不藏书的，我表示理解。同样，一个不率真的人，也是不会轻易向他人泄漏自己的读书路径的，尤其是某条重要暗道，那里藏着几本构成他一生的思想基石的书籍。所以，我一直有一个雄心，想写几部特殊的传记，我把它叫做精神传记，是以传主的不同生命阶段的重要书籍来解读人类伟大的思想秘密的。只是担心工程过于浩大，至今心存怯意，未能动笔。
　　
　　由于书房里边藏着其主人全部的思想肌理和内心的隐秘，所以，书房也就是一个人骨骼步步壮大和精神信念逐渐生长的场合。如果有机会走进一个前辈学人的书房，这一特殊机缘对年轻一代的生命成长的促成往往至关重要，如童年沙特曾偷偷溜进他祖父的书房，眼见满壁满墙砖头大的书籍，虽然还不晓得书中夹藏着何等事物，但小小心灵却象风帆一样地鼓满了敬畏，并隐隐觉得自己的一生也将会与这些书籍发生联系，宿命如约而至，仰头覆盖沙特此后的人生。
　　许多年以前，我便已经意识到自己此生无法摆脱平庸的命运，在人生的舞台上，在最黑暗的某个角落，生命之火静静地燃烧，然后静静地熄灭。一切无法阻止，一切也无法挽回，不会有什么大事临到我的身上。所以，拓宽生命的边界，增强人生的意义，唯剩阅读一路了，自己可以一边像个僧侣团成员，一边享受着智慧的盛宴。通过阅读，我曾经将自己的触角迎向许多敏感的心灵，我还找到了超越时间的道路。
　　
　　由于我对阅读有着无比的热爱和崇仰，所以我讨厌被人唤做藏书家，甚至可以这么说，我对生活的相当一部分热情就来自于对伟大书籍的阅读期待，它们通常藏在过去，而魅惑之力却把我牵往末后，它们在时间的后头，伸出一只未来之手把我牢牢抓住，从而鼓起我生的意志，所以，藏书于我无关，我只跟阅读有切肤的疼痛、刻骨的联络。
　　但是话要说回来，就生命智慧的收益而言，读书其实还是退而求其次的事，一个真正有悟性的人，是可以直接师承天地的，直接领受大地的哲学和万物的启示。道法自然，直接置身于天地之间，万物都会把自己的秘密毫不吝惜地顷囊相授，滔滔不绝，诲人不倦。但一般说来，老子的这种智慧无法临幸后人，因为我们的生活已经与古人面目全非，与自然之间也隔着太多的障碍物，而且这些障碍物大都以其文明的产物的名义获得存在的权利，牢不可破。所以自然已经不再自然，自然也躲开了今日的生活，躲回到圣人的嘴巴和内心，最多的智慧被古人用沉默把守着；偶尔的一些言论散落到书籍里面，才有幸被我们保存。所以只有通过阅读，面见古人——只有面见前圣先贤，才能一洗我们内心长久的不满和积垢，才能赤子一般地与自然重逢，除此而外，已经别无他途。
　　
　　在阅读和创造性的领域，速度历来是天才们的事业。当16岁的霍夫曼斯塔尔已经写出了一生中最漂亮的诗句，思想成熟得象一个百岁老人；当19岁的蓝波已经完成了他生命中的所有杰出诗篇的时候，试想，还有什么样的伟大事业能够激动他那颗不安的心灵呢？看来，惟有弃去精神的探险，而做一名海盗或者军火商这等生命的真正探险者，才能约略满足一点他们的内在饥渴，才能象风一样地燃烧自我的生命，继续赢得了迅速！这些过早到达高峰的天才，也预示着生命中的某种捷径。他们必然有着超常规的路数，才能轻而易举地抵达终点。茨威格在他的人生自传里说：“到了中学的最后几年，我们在专业判断和文采斐然的表达能力方面，甚至已经超过那些著名的专业评论家。”唐代大儒韩愈也云：“弟子不必不如师，师不必贤于弟子。”看来，从这些深得生命堂奥的人的话语的一致性当中，我们可以隐约得知，成长路上必有某个秘诀。使得少年迅速超越齐辈，挤进伟人的队伍。这个秘诀使得他们起点很高，道路很正。它就是：不要把时间浪费在大量的，平庸的读物上面。它可以用两个人的话来做一分为二的解读：一，爱默生的话：“没有超过50年的书不读。”这话是从从读书的消极面来讲的，它的“不读”为我们的生命赢得了时间；二，熊十力的话：“经是常道，不可一日废读。”此语才是我们所云的秘诀，当然，它是公然的，却很少有人去实践，去行履。但一定是天才成长的必经之路！
　　
　　随着时间的流逝，有一点事实已经变得越来越明确了，那就是：终我此生，亦无法阅毕自己的藏书。何况书还在不断地增加！何况还有无数的图书馆在张着巨口诱惑着我；在末后的日子，纸张形成的汪汪大洋在继续上涨。庄子曰：“吾生也有涯，而知也无涯。以有涯随无涯，殆已！”其实，我们从古人阅读仅有几本书籍，却提炼出诸如《庄子》《中庸》等如此饱满的智慧就可以得知，无数的书籍是可以一把火焚毁的，毫不可惜。而且，这种无知的低首阅读将很可能是终生的迷途，从许多智者的箴言中我们已经得知：宇宙的一切信息早已藏于一己之身。生命到了一定地步，必须向内走，而不再是向外寻索。所有有效的向外的道路都将筑就通往内心的桥梁，某一天，我们从书籍中走出，也许就会像一个梦中人从酣眠中惊醒一样仓皇失措！

Aaa111a1： 从某种意义上说，书房其实就是他的精神内室。
　　________________
　　同感
  

闻中： 沙特说:从书中开始,也将从书中结束!
  

qq520511 ： 有模糊的同感 支持
  

桃自夭夭 ：却提炼出诸如《庄子》《中庸》等如此饱满的智慧就可以得知，无数的书籍是可以一把火焚毁的，毫不可惜。
　　---------------
　　让人听着够惊心的。
   

汉语里尔克 ：Ich las schon lang. Seit dieser Nachmittag,
　　mit Regen rauschend, an den Fenstern lag.
　　Vom Winde draussen hoerte ich nichts mehr:
　　mein Buch war schwer.
　　Ich sah ihm in die Blaetter wie in Mienen,
　　die dunkel werden von Nachdenklichkeit,
　　und um mein Lesen staute sich die Zeit. -
　　Auf einmal sind die Seiten ueberschienen,
　　und statt der bangen Wortverworrenheit
　　steht: Abend, Abend... ueberall auf ihnen.
　　Ich schau noch nicht hinaus, und doch zerreissen
　　die langen Zeilen, und die Worte rollen
　　von ihren Faeden fort, wohin sie wollen...
　　Da weiss ich es: ueber den uebervollen
　　glaenzenden Gaerten sind die Himmel weit;
　　die Sonne hat noch einmal kommen sollen. -
　　Und jetzt wird Sommernacht, soweit man sieht:
　　zu wenig Gruppen stellt sich das Verstreute,
　　dunkel, auf langen Wegen, gehn die Leute,
　　und seltsam weit, als ob es mehr bedeute,
　　h鰎t man das Wenige, das noch geschieht.
　　
　　Und wenn ich jetzt vom Buch die Augen hebe,
　　wird nichts befremdlich sein und alles gross.
　　Dort draussen ist, was ich hier drinnen lebe,
　　und hier und dort ist alles grenzenlos;
　　nur dass ich mich noch mehr damit verwebe,
　　wenn meine Blicke an die Dinge passen
　　und an die ernste Einfachheit der Massen, -
　　da waechst die Erde ueber sich hinaus.
　　Den ganzen Himmel scheint sie zu umfassen:
　　der erste Stern ist wie das letzte Haus.
  

汉语里尔克 ：节译第一节，以报楼主好文字：
　　
　　我已经读了许久。整个下午
　　雨水淅沥，敲打着窗户。
　　室外的风我不再听见：
　　手中的书沉重。
　　我盯着书页如同盯着一张张
　　因思索而晦暗的面孔，
　　时间堆积在我阅读的四周。——
　　刹那间纸页被照亮，
　　替代恼人的漫漶字迹
　　纸上写满了：黄昏，黄昏……
　　我尚未向外望去，长长的字行
　　却断开，文字从各自的线上
　　滚落，去往它们想去的地方……
　　那地方我熟悉：充盈闪亮的花园
　　天空在其上寥廓苍茫；
　　太阳也本应该再现一次身形。——
　　此刻，夏夜辽远，远至你的目力所及：
　　散落的文字分成寥寥几组，
　　长路上，路人朦胧前行，
　　奇远之处，意味深长，
　　你听见寥寥的事，仍在发生。

   

依荷听雨

84、有何胜利可言？？

     Dasha

2008-06-21 09:59:59
Wer spricht von Siegen? 躡erstehn ist alles.汉译文字最早出现在魏育青译Hans Egon Holthusen的《里尔克》一书中，魏译为“有何胜利可言？挺住意味着一切”。此译句，趁当年的“文化热”，挟三联的“名望”，一时之间，成为名言。1992年Dasha毕业前，系内一位以诗人自诩的同学，在大家的毕业留言册上每每写下魏的这句译句，众皆哂之，一时之间，“挺住”成为笑谈，仿佛今日之“做人不要太范跑跑”。及Dasha2000年起径入德语原文阅读，始觉魏氏译笔有误。而今，为报广外林笳教授陌生而遥远的厚爱，乃戮力重译“Requiem. Für eine Freundin”。殆任务初成，竟余兴未了，于是把玩此诗。复读至此，更叹魏译之误读，误尽中华无数文青。此句绿原译作“有谁在谈胜利呢？忍耐就是一切。”绿译虽没有箴言警句的效果：里尔克前一句话已经说明“Die gro遝n Worte aus den Zeiten sind nicht für uns”（出自时代的“大词”并非为我们而存在）；但意思没有错误：里尔克探问的是“谁”而不是“何种胜利”。整句，就是老乌龟德川家康等待杜鹃啼鸣的意思吧。想来，汉译里尔克的诸位，基本也都没有能够学会里尔克的“躡erstehen”（忍耐、隐忍）。“躡erstehen”，李魁贤还能够译成“凌驾”呢（李大概是据日译本里的汉字“凌駕”移植的）。《我们选择的前途：21位诺贝尔奖得主向全球公众推荐的文字》中署名孟良俊编译的此诗句，与绿同，通览全诗，感觉编译自绿原译本。 http://img3.douban.com/view/note/large/public/p13519932-1.jpg

依荷听雨

85、Schwere[m]、Leichte[m]；“难”、“易”；“重”、“轻”

              Dasha

Zur Wertung von Schwerem und Leichtem im Lebens- wie Werkzusammenhang：这句注释很让人火大，“Schwere[m]”、“Leichte[m]”对应着汉语的有“难”、“易”和“重”、“轻”，里尔克“Was hast du nicht gewartet, daß die Schwere / ganz unerträglich wird”中的“Schwere”所表述的首先应该是“von großem Gewicht; nicht leicht”义：此处正在承接上句“deines kleinen Heilands / Last trugst du durch dein Blut und holtest über”中的“Last”，而“Last”根源于此前的“unter dem Gewicht / beinah zerbrechend deines dunkeln Fundes”句中的“Gewicht”。但参照里尔克写给Sidonie Nádherny信中的话，“Schwere”却又隐含着“große körperliche Anstrengung, großen Einsatz erfordernd; hart, mühselig”义：KA1引文之前的一句话是“In den letzten Wochen hab ich mehrere Briefe bekommen, zufällig, drin halbnahe Menschen an meinen letzten Arbeiten rücken und tadeln und mich warnen vor Kalte, vor Künstlichkeit, vor -:”（Rainer Maria Rilke - Sidonie Nádherny von Borutin. Briefwechsel 1906-1926. Wallstein Verlag, 2007. S.68）Briefwechsel是Barbara Maag大大姐去年寄给Dasha的圣诞礼物，汗颜的是已经半年多，Dasha仍未能够通读。此处的难易重轻，Dasha没有找到汉语里的“通约”项，脑袋却“精骛八极”，想起了另一个风靡于中国大陆的小说 “L'Insoutenable Légèreté de l'être”。Milan Kundera这部小说的题名，不通法语的优秀作家韩少功，在通法语的其姐的帮助下译成“生命中不能承受之轻”；教授法语但汉语大约已经被法语异化了的大学教师许钧译成“不能承受的生命之轻”，并强调指出韩少功的译法不正确。其实，“l'être”并非“限定修饰”，放在哪里都不为过。其实，关键问题是“l'être”究竟是“生命”还是“存在”。

...Hätte eine Frau
die leichte Hand gelegt auf dieses Zornes
noch zarten Anfang; wäre einer, der
beschäftigt war, im Innersten beschäftigt,
dir still begegnet, da du stumm hinausgingst,
die Tat zu tun -; ja hätte nur dein Weg
vorbeigeführt an einer wachen Werkstatt,
wo Männer hämmern, wo der Tag sich schlicht
verwirklicht; wär in deinem vollen Blick
nur so viel Raum gewesen, daß das Abbild
von einem Käfer, der sich müht, hineinging,
du hättest jäh bei einem hellen Einsehn
die Schrift gelesen, deren Zeichen du
seit deiner Kindheit langsam in dich eingrubst,
von Zeit zu Zeit versuchend, ob ein Satz
dabei sich bilde: ach, er schien dir sinnlos.
Ich weiß; ich weiß: du lagst davor und griffst
die Rillen ab, wie man auf einem Grabstein
die Inschrift abfühlt. Was dir irgend licht
zu brennen schien, das hieltest du als Leuchte
vor diese Zeile; doch die Flamme losch
eh du begriffst, vielleicht von deinem Atem,
vielleicht vom Zittern deiner Hand; vielleicht
auch ganz von selbst, wie Flammen manchmal ausgehn.
Du lasest's nie.

如果 “砖石”（Blöcke）你无力用其建筑，但还可以放回“采石场”（Steinbruch），你就不会愤怒——
如果愤怒了，但刚开始有“一个女人”（eine Frau）出现，你就不会出门发泄；
如果出门发泄时，遇到一个“忙人”（einer, der / beschäftigt war），你就不会死；
如果没有遇到忙人，但途经了“一个无眠的作坊”（einer wachen Werkstatt），你也不会死；
如果没有途经作坊，但你阅读了“文字”（die Schrift），你也不会死；
如果阅读文字，用的火炬没有熄灭，你就能读完，也不会死；
结果，火炬熄灭了，你的生命也熄灭了。

依荷听雨

86、你是我的凯旋门，我就是你的埃菲尔铁塔

            Dasha

很少上班时这么开心，是为之记。  

英美法领导人八国峰会遭“恶搞”新华社今晨专电八国集团首脑会议７日在日本洞爷湖拉开序幕。日本推出了以峰会为背景的科幻电影，英国、美国和法国领导人在影片中遭到不同程度“恶搞”。英国《泰晤士报》７日报道，电影《基拉拉的反攻》(the Revenge of Giraras)上周末在日本上映。影片主要内容为，宇宙怪兽基拉拉在峰会期间突袭地球，多国领导人被困北海道，联手对抗基拉拉。片中，基拉拉长着乒乓球般的触角，近似菱形的脑袋。面对突然出现的危机，美国总统暴怒，英国首相满脑子本国荣誉，法国总统则与日语翻译亲密交谈。在《基拉拉的反攻》中，领导人角色的名字与真人名字相似，如法国总统名为埃斯卡尔戈·索科齐(Sorkozy)，与现任法国总统尼古拉·萨科齐(Sarkozy)的姓名仅差一个字母。影片中，索科齐深情地告诉他的女翻译：“你是我的凯旋门，我就是你的埃菲尔铁塔。”日本前首相安倍晋三也惨遭“恶搞”。影片把他塑造为事发时的日本首相，应对危机时频繁地上厕所。（完）

2008/07/07 21:37----------------------------------------------------------------------------于是乎，顺藤摸瓜，找《泰晤士报》官网：Gordon Brown, George Bush and Nicolas Sarkozy star in Japan's G8 filmThe Revenge of Girara is shockingRichard Lloyd Parry in Sapporo Certain traditions are part and parcel of the G8 summit – the lavish banquets, the photo-opportunities, the souvenirs and the protests. In Japan, the occasion is being celebrated in a unique way – a Japanese monster movie in which Gordon Brown, George Bush and Nicolas Sarkozy make unflattering appearances. The Revenge of Girarais the latest in a long line of sci-fi B movies dating back to Godzilla, complete with wooden acting, dreadful script and a deeply unconvincing monster played by a man in a rubber suit. Its originality is in its contemporary setting, during this week’s summit in the resort of Lake Toya, on the island of Hokkaido. Girara, a warty space dinosaur with ping-pong ball antennae and a rhombus-shaped head, comes to Earth as the summit is taking place and immediately rampages through the nearest city. Trapped in their conference venue, the leaders of the free world resolve to send him to his doom and earn the gratitude of their people. Apart from the familiar low-tech special effects, the film becomes an opportunity for the display of racial stereotypes of the G8 nations from a Japanese point of view. Thus, the US President is blustering and overbearing, the British Prime Minister is obsessed with his country’s honour and reputation, and the French President spends much of the film naked in bed with his Japanese interpreter. Shochiku, a studio wholly unaffiliated with the Japanese Government, premiered the film at the weekend in the city of Sapporo, in a cinema that is seen being trampled by Girara early on in the story. It features several distinguished Japanese actors and a supporting cast of foreigners whose resemblance to the actual G8 leaders is almost as slight as their talent. The actor playing the US President sounds Canadian, the British leader is played by an American, and the Canadian Prime Minister is Italian. A pretence of discretion is maintained by changing some of the leaders’ names: the French President is “Escargot Sorkozy”, the Russian is “Stroganoff Putin”, and Gordon Brown is renamed “Meat Pie Brightman”. The satire, as well as the casual treatment of the facts, extends to the local characters as well. Instead of Yasuo Fukuda, the Japanese Prime Minister, the host leader in the film is his predecessor, Shinzo Abe, who resigned from the job last year after suffering from a bowel condition. Throughout the movie he is shown breaking wind and excusing himself to go to the lavatory. Mr Sorkozy seduces his ladyfriend with the words: “You are my Arc de Triomphe, I am your Eiffel Tower.” As our Meat Pie Brightman says: “Truly, Japan is the land of the gods.” http://www.timesonline.co.uk/tol ... /article4282141.ece

傻按：新华社专电所谓“法国总统则与日语翻译亲密交谈”的“亲密交谈”，英语是“naked in bed with...”

依荷听雨

87、Wolfgang Kubin(顾彬)这厮
      
          Dasha


  

http://book.lrbook.com/book/000/000/554/256/7C613F1EBF22AB78013B451E1B32E189.htm113、111页（亦可参看：
http://book.lrbook.com/book/000/ ... 1223C7B36300570.htm相关页面）
里尔克原文：
...Denn das Sch鰊e ist nichts
als des Schrecklichen Anfang, den wir noch grade ertragen,
und wir bewundern es so,
weil es gelassen verschm鋒t,
uns zu zerst鰎en.

J. B. Leishman、Stephen Spender合译：
...For Beauty's nothing
but beginning of Terror we're still just able to bear,
and why we adore it so is because it serenely
disdains to destroy us.

傻：es gelassen verschm鋒t, uns zu zerst鰎en=鄙夷不屑地将我们摧毁。？？？？
想想，于丹解读《论语》都捉襟见肘……于是乎，无语中。

   

唉，我实在是。。。仰望博主。。。得修炼多少年德文才能像你这么好。。。   

  dqu ：原文是德文还是中文？会不会又是翻译所致？  

Dasha ： 锦瑟啊，顾彬是德国人，到中国学汉语言文学来着，跟北岛是哥们。所以不管原文是什么文，他的这段汉语都难辞其咎。 顾彬的原文是顾彬用汉语写的品藻宗白华先生的文字  

七格： es gelassen verschm鋒t, uns zu zerst鰎en

应该是“泰然自若，鄙夷不屑地，将我们摧残。”Dasha你可能漏看了gelassen，或者把它当否定词来看待了。verschm鋒t单独做鄙夷不屑应该没什么错。

我觉得更好的意译应该是：“因它是冰山美人，能辣手摧花”。   

dqu ：dasha理解的没错，英译也没错，是中译错了。应该是“泰然自若地，不屑于将我们摧残”。verschm鋒t是从句中的谓语，不是形容词，而“摧毁”是不定式，不是谓语动词。

我知道顾彬这个名字，不过西方搞汉学的人常常用原文写作，然后中国人翻译成中文，所以我问那个问题。   

  Dasha ： 顾彬的这段文字，是：
1996年9月8日至16日, 来自内地、港、台及德国的70 余名学者, 云集风景秀美的黄山, 参加由北京大学哲学系、德国波恩大学汉学系、安徽教育出版社、安徽省社科院共同主办的纪念朱光潜先生和宗白华先生诞辰一百周年国际学术研讨会……上发表的，Dasha确实不知道现场如何，但这个研讨会记录的结集出版就是第二个链接《美学的双峰——朱光潜、宗白华与中国现代美学》（1999年），前言、后记，包括顾彬本人文字的首尾均未提及翻译、译者。而第一个链接《美学与艺术学研究 第二集》，则是当年发行的，只在“主编、编委……”最后提到了“英语编辑”，同样，顾文的首尾亦未标注翻译、译者。所以，傻只能判断为顾彬教授自己用汉语写作发表的。貌似1996年的时候学术期刊不会没有规范而可以省略译者吧。  

dqu ：如果顾彬的确是用汉语写的，只好希望他是汉语差而不是德语那么差。好歹孔子还是用古汉语，而里尔克写的是现代德语。

当然，此前我唯一一次听说顾彬的名字是看网上一篇点名访谈他的中国当代文学评论，见解糟糕不说，口气更是极坏，根本不像我熟悉的西方学者，于是我压根以为是别人杜撰的。

如果顾彬此处把里尔克翻译成这样，没准那个访谈还真是他的，那只好感叹德国汉学无人了。   

七格：哦，要是翻译成“泰然自若地，不屑于将我们摧残”，那意思就是美虽然很傲慢，但结果是没有摧残我们，然而顾之前那段话，分明意味着他所理解的美是具有摧毁性的，因此，在这里如果翻译成“不屑于”是正确的，那么就是顾理解德文原文时就理解错了？而英译倒是对的？

反过来，那就是英译和你和dssha的理解都错了。

所以里尔克的原意到底是啥呢？他到底想说美最后是轻蔑得摧毁我们，还是轻蔑到懒得摧毁我们？
   

  Dasha ：先从语法上说，如果将“gelassen”视作“lassen”的第二分词，则此句缺少助动词。此外，“gelassen”在德语里已经形容词化独立运用，在词典里可以直接查到。

再依照里尔克的逻辑从语义上说，“美只是恐惧的开端”（das Sch鰊e ist nichts als des Schrecklichen Anfang），所以，美足以让我们心生敬畏，但尚不足以致我们于死（其不足，因其不屑）。致我们于死的，“天使”也还不能够（fast t鰀liche V鰃el der Seele），只有“创生我们的大化”（Natur：Aber die Liebenden nimmt die ersch鰌fte Natur in sich zurück）。所以说“美不屑于毁坏我们”——只是在吓唬吓唬我们。

至于Kubin先生，Dasha不敢怀疑他的德文，只能揣度他的汉语。

《孟子·告子上》“关于牛山的比喻”（傻按：《老》、《庄》里有的是）：
孟子曰：“牛山之木尝美矣，以其郊於大国也，斧斤伐之，可以为美乎？是其日夜之所息，雨露之所润，非无萌蘖之生焉，牛羊又从而牧之，是以若彼濯濯也。人见其濯濯也，以为未尝有材焉，此岂山之性也哉？虽存乎人者，岂无仁义之心哉？其所以放其良心者，亦犹斧斤之於木也，旦旦而伐之，可以为美乎？其日夜之所息，平旦之气，其好恶与人相近也者几希，则其旦昼之所为，有梏亡之矣。梏之反覆，则其夜气不足以存。夜气不足以存，则其违禽兽不远矣。人见其禽兽也，而以为未尝有才焉者，是岂人之情也哉？故苟得其养，无物不长；苟失其养，无物不消。孔子曰：‘操则存，舍则亡；出入无时，莫知其乡。’惟心之谓与？”

傻按：孟子表述的只是“因美而被毁坏”，并没有“美（既）能去破坏”的意思。   

七格：哦，原来是这样，这样里尔克的原意就知道了～～～谢谢dasha～～～～～   

依荷听雨

88、李魁贤译《三圣王》勘误
      
        Dasha

再说李魁贤，上次粗率阅读时，并未详细指出其具体讹误，正好今天（28日）下午Dasha修订完4年前的《三王来朝》旧译，好奇地看了一下他的《三圣王》，乃不揣揜陋，挑剔一下，亦可再次检查一下自己的阅读：

曾经在荒漠的边界
神的手掌张开
如一枚果实，在夏季
裸露其核仁，
那是一桩奇迹：远方
【起首是“Einst als”引出时间状语从句，此处以“da”引起为主句，“那是”的“那”，根据汉语阅读，变成了前面“神的手掌张开”，而德语原意是冒号后面的为“奇迹”】
三圣王及一颗星
认出了，且一路膜拜。
【“认出了”，阙宾语，实际上是“互相认出”（erkannten sich）；“一路膜拜”，是错读了“begrü遊t]en sich”（互致问候）】

途中的三王
及照被万方的星，
【“照被万方的星”，可以说是误读“der Stern 躡erall”，“躡erall”和“der Stern”是同位语，那个星的名字叫“躡erall”】
星引导全体（不可思议！）
【“引导”，似乎是将原文“zogen”（ziehen）读成了“zeigen”，此外，“（一颗）星”做主语，应该是没有读出“zogen”所表达的复数；“überlegs”（=überlege es），并非“不可思议”】
右翼一王，左翼一王，
指向一间寂静的马厩。
【“指向”，估计是为了翻译出那个介词“zu”，但是，此句实际上是“die alle zogen zu einem stillen Stall”，“zu … ziehen”是“向……移动”】

朝临伯利恒马厩
携带的礼品何等齐全！
【“Was brachten die nicht alles mit”，新德汉S. 833“nicht”条“加强惊叹的语气”： Was es nicht alles gibt! Was du nicht alles kanst!，所以，此句汉语应该是“他们真是把一切都带向……”】
一步一声地前行，
骑在黑马背上的，
坐得好柔软舒适。
走在右侧的
是一位金光闪闪的男子，
走在左侧的，开始
随着晃荡又晃荡，
且叮当又叮当，
从悬挂在摇摆不定的指环上，
一件圆状的银白事物，
吸吐著全然的青烟。
【“rauchen”的主语被他改成了介词“aus”所带的宾语“einem runden Silberding”。此外，此处的“ganz blau”，Dasha个人认为是状语，修饰“rauchen”的。手中两种英译却都像李魁贤一样读作“蓝色的烟”】
照被万方的星
【同第二节第二行】
那么希奇地笑他们，
且先行奔驰，而停在马厩上方，
对马利亚说道：

从非常陌生的国度
我带来一群旅客。
【“vieler Fremde”是“许多外国人”而不是“非常陌生的国度”；“Wanderschaft”是“旅行见闻”而不是“旅客”（Wanderer，漫游者）】
掌权的三王，
载重著黄金与水晶
【因黄金与红璧玺（Topas不是Kristall）而schwer】
沿路晒得脸黑而憔悴，——
【“und dunkel, tumb und heidenhaft”，整句全错，比较为难他的应该是“heidenhaft”（=heiden+haft）】
不太令我惊讶。
【“erschrick”是命令式】
三王在家乡一共有
十二千斤，单缺一个儿子，
所以恳请你交出你的独子
做为他们青空的太阳
并安慰他们的王冠。
【显然将“Thron”（王座）看成了“Krone”（王冠）】
但你千万不可以为：
你的儿子，仅是
一位火花王子，异教酋长。
【“Funkelfürst und Heidenscheich”：“funkel[n]”（闪烁）不是“Funke”（火花）；“Heidenscheich”（Heiden+scheich），穆斯林称之为“大教长”】
想想看，路程遥远。
他们长途跋涉，和牧者一般，
当其时，他们的王国
天晓得，竟在国内瓜熟蒂落。
【Duden大词典“Scho摺碧跤欣?洌簀mdm. in den S. fallen (jmdm. zuteil werden, ohne dass er sich darum zu bemühen brauch)】
而当此马厩中，牡马对著耳朵
【“w鋒rend hier”的“w鋒rend”是表示时间的介词；“der Ochs”是“公牛”不是“公马”（牡）】
嘘气，如像西风般暖和，
或许他们已一贫如洗，
好像是群龙无首。
为此以你的微笑
减轻他们惑乱的负担，
【应该是将原文的“licht”（“明亮的”，此处犹引申为“清醒的”）读成了“leicht”（轻的）】
把你的颜面转向
攀升的方向和你的儿子；
【“Aufgang”是“通往入口的楼梯”、“上坡”、“上升[动作“上升”的名词]”】
放在那边青丝中的，
【“in blauen Linien”大意应该是“排成蓝色的一排排”】
是遗留给你的礼品：
【“verlie摺保╲erlassen）是“抛弃”，不是“留下”】
翡翠、宝石
和满山满谷的土耳其玉。
【三种宝石名，没有一种是准确的；“满山满谷的土耳其玉”（die Tale von Türkis）的“满”，也似乎是将“von”读成了“voll”】

傻按：
李魁贤译文出自：http://www.douban.com/subject/1361725/，106-110页
里尔克原文参见：http://de.wikisource.org/wiki/Legende

依荷听雨

89、再谈几米《地下铁》中里尔克《盲女》

            Dasha


缘起，读译里尔克《致奥尔甫斯十四行诗•下部•第21首》第二节第一行

几米《地下铁》中里尔克《盲女》（dieBlinde）的译笔十分优美，吸引了许多此前未接触过里尔克的人：

Ich muß nichts mehr entbehren jetzt,
I no longer have to do without now,
如今我已不再置身事外，

alle Farben sind übersetzt
all colors are translated
一切色彩皆已化入

in Geräusch und Geruch.
into sounds and smells.
声音与气味。

Und sie klingen unendlich schön
And they ring infinitely sweet
且如曲调般绝美地

als Töne.
like tones.
鸣响。

Was soll mir ein Buch?
why should I need a book?
我何必需要书本呢？

In den Bäumen blättert der Wind;
The wind leafs through the tree;
风翻动林叶，

und ich weiß, was dorten für Worte sind,
and I know what passes there for words,
我知晓它们的话语，

und wiederhole sie manchmal leis.
and sometimes repeat them softly.
并时而柔声复诵。

Und der Tod, der Augen wie Blumen bricht,
And death, who plucks eye like flowers,
而那将眼睛如花朵般摘下的死亡，

findet meine Augen nicht.....
doesn't find my eyes...
将无法企及我的双眸……


如上，每第一行德语为里尔克德语原文；每第二行为英译，出自几米的《地下铁》（辽宁教育出版社，2002.2）第117页，Dasha比对了一下，此英译本的译者是Edward Snow，在Dasha手中的纸本The Book of Images（http://www.amazon.com/gp/product/086547477X/）第239页；汉译，引自几米《地下铁》（辽教2002）第116页，问过几位台湾友人，不知所据，但必定不是李魁贤、方思、叶泥等人的。

第一句德语“Ich muß nichts mehr entbehren jetzt”（Dasha直译：想必如今我已不再缺少什么），Edward Snow英译“Ino longer have to do without now”，其中“no longer”、“haveto do without”为词组。英语without有惯用语“have to do without”（没有只好作罢），Edward Snow应该是取德语“entbehren”的“ohne etw. auskommen”释义，但没有译出“nichts”这个宾语：I no longer have to dowithout all now。但是根据上文（英语为EdwardSnow所译，汉语为Dasha试译）：

Meine Stirne sieht, meine Hand las
My brow sees, my hand reads
我的额在看，我的手曾经
Gedichte in anderen Händen.
Poems in other hands.
在其他人的手中阅读诗篇。
Mein Fuß spricht mit den Steinen, die er betritt,
My goot talks with the stones it treads,
我的足同走过的顽石倾谈，
meine Stimme nimmt jeder Vogel mit
my voice flies out with every birds
我的声音被每只飞鸟带走，
aus den täglichen Wänden.
beyond the daily walls.
从每天经过的墙垣。

盲女已经不再因失明而失去体察外物的可能：额在看、用手读过诗、用足与石头交谈、声音被鸟传递到远方……因此，盲女接下来应该说“想必如今我已不再缺少什么”，而不是说“如今我一定不再放弃”（I no longer have to do without now≈如今我不再没有[一切]只好作罢），“entbehren”在此处犹当理解为“缺少”而不是“放弃”。

另，此前此处，Dasha曾被上海译文的《新德汉词典》所误导：
《新德汉》331页“entbehren”条第一个解释“因缺少……而感到难过”，推测为将Duden的“ohne jmdn., etw. auskommen”理解错误：
I.《新德汉》118页“auskommen”条例举有：（没有某人[某物]也行，也能过得去，也应付得了）
II. Duden大词典“auskommen”的释义“2”为：in einer gegebenen Situation, Lageohne eine bestimmte Person od. Sache zurechtkommen, fertig werden，《新德汉》的释义与其一致
III. 叶本度主编《朗氏德汉双解大词典》494页“entbehren”条：
1. etw. e. geschr[书]；ohneetw. auskommen (müssen)（只得）在缺少……情况下艰难度日，过紧日子
2. j-n (nicht) e. können auf j-n (nicht) verzichten können （不）能缺少，（不）能没有[傻按：同书1890页“verzichten”条“(auf j-n/etw.) v.”解释为“放弃，对……放弃”，因此，此项释义犹误]
IV. 马君武《德华字典》（中华书局，1920年，第326页）解释为“弃缺，弃让”
据此，《新德汉》“因缺少……而感到难过”应该是“不因缺少……而感到难过”

2008-02-03 00:47:01

依荷听雨

90、Sternenstunde考

       Dasha

  

《紫微斗数•命星时刻度数总论》：人之命运，决定于所生时刻与相应之命宫……

STERNSTUNDE, f. 1) schicksalsstunde, die über glück und unglück entscheidet:

            kaum wag ichs mich herein zu wagen.
            was musz die sternenstunde sein? G諸HE 15, 94 W.;

            o! du wirst auf die sternenstunde warten,
            bis dir die irdische entflieht! SCHILLER 12, 112 G.;

vielleicht hat euch das schicksal, dem alles dienstbar lebt, eine seiner sternenstunden in eure hand gegeben W. WEIGAND die renaissance 1, 37; man ist ein liebling der menschen, wenn man ein liebling der natur und in einer glücklichen sternenstunde von ihr geschaffen ist RICARDA HUCH Ludolf Ursleu (1922) 366. 2) als zeitmasz: diesen ... zeitraum, welchen die jedes- malige umdrehung der erde um ihre achse erfordert, nennt man den sterntag, und theilt ihn in 24 sternstunden, die sternstunde in 60 minuten sternzeit und die minute ebenfalls in 60 sekunden sternzeit J. H蹷NER zeitungslexicon 4, 410a.

Deutsches W鰎terbuch von Jacob Grimm und Wilhelm Grimm. 16 Bde. [in 32 Teilb鋘den]. Leipzig: S. Hirzel 1854-1960. -- Quellenverzeichnis 1971.
傻按：歌德引文出自《浮士德》（Faust. Der Trag鰀ie zweiter Teil. zweiter Akt. Hochgew鰈btes enges gotisches Zimmer）：时辰（周学普）、天运（郭沫若）、星位时辰（钱春绮）、好运（董问樵）、星运（樊修章）、星君（绿原）、良辰吉日（杨武能）；席勒引文出自《华伦斯坦》（Wallen. zweiter Aufzug. Illo zu den Vorigen.）：天上的星宿的时候（胡仁源）、财喜星（郭沫若）、天象显吉时良辰（张玉书）；J. H蹷NER zeitungslexicon似为： http://de.wikipedia.org/wiki/Reales_Staats-_und_Zeitungs-Lexicon。


Stern|stun|de,  die (geh.): Zeitpunkt, kürzerer Zeitabschnitt, der in jmds. Leben in Bezug auf die Entwicklung von etw. einen Höhepunkt od. glückhaften Wendepunkt bildet; glückliche, schicksalhafte Stunde: eine S. der/für die Wissenschaft: Der Landtag in Wiesbaden erlebte gestern eine S. des Parlamentarismus, wie sie in deutschen Länderparlamenten leider selten geworden ist (MM 6. 7. 79, 2); Eine S. für die Ohren (Hörzu 21, 1980, 165); Unsere Nacht im Hotel gehört zu den -n in meinem Leben (Ziegler, Labyrinth 188).

© 2000 Dudenverlag

rilke.de上那位ID为e.u.的素昧平生的德国人甚至赠送Dasha一本他认为读文学作品最值得的德语词典——Deutsches Wörterbuch. Bedeutungsgeschichte und Aufbau unseres Wortschatzes. von Hermann Paul, Helmut Henne, Heidrun Kämper, Georg Objartel. Niemeyer, Tübingen; Auflage: 10., überarb. u. erw. A. (März 2002)
词典中S.964解释如下：
urspr. (bei Goe., Schi.)auch Sternenstunde; ›Schicksalsstunde‹, zumeist zur Bez. außergewöhnlich bedeutender Ereignisse: S. der Menschheit, der Geschichte

Sternstunde (um 1800 noch Sternenstunde) ist eine Metapher für Entscheidungen, Taten oder Ereignisse, die schicksalhaft die Zukunft beeinflussen. Entlehnt ist der Begriff der Astrologie, die postuliert, der Stand der Sterne zum Zeitpunkt der Geburt bestimme wesentlich den weiteren Lebensweg. Umgangssprachlich wird Sternstunde auch für ein im positiven Sinn außergewöhnliches oder glanzvolles Ereignis verwendet.
Besondere Popularität erlangte der Begriff durch Stefan Zweigs bekanntes Buch „Sternstunden der Menschheit“ von 1927, in dem er in 14 essayistischen Erzählungen geschichtliche Wandlungsprozesse anhand währenddessen stattfindender, prägnanter Ereignisse illustriert (z. B. „Die Entdeckung des Pazifischen Ozeans“, „Die Marseillaise entsteht“ oder „Das erste Telefonat über den Ozean“). Im Vorwort erläuterte er den Begriff so: „Solche dramatisch geballten, solche schicksalsträchtigen Stunden, in denen eine zeitüberdauernde Entscheidung auf ein einziges Datum, eine einzige Stunde und oft nur eine Minute zusammengedrängt ist, sind selten im Leben eines Einzelnen und selten im Laufe der Geschichte. [...] Ich habe sie so genannt, weil sie leuchtend und unwandelbar wie Sterne die Nacht der Vergänglichkeit überglänzen.“
http://de.wikipedia.org/wiki/Sternstunde

附茨威格《Sternstunden Der Menschheit》（汉语流行译名“人类群星闪耀时”）前言：
Kein Künstler ist während der ganzen vierundzwanzig Stunden seines täglichen Tages ununterbrochen Künstler; alles Wesentliche, alles Dauernde, das ihm gelingt, geschieht immer nur in den wenigen und seltenen Augenblicken der Inspiration. So ist auch die Geschichte, in der wir die größte Dichterin und Darstellerin aller Zeiten bewundern, keineswegs unablässig Schöpferin. Auch in dieser »geheimnisvollen Werkstatt Gottes«, wie Goethe ehrfürchtig die Historie nennt, geschieht unermeßlich viel Gleichgültiges und Alltägliches. Auch hier sind wie überall in der Kunst und im Leben die sublimen, die unvergeßlichen Momente selten. Meist reiht sie als Chronistin nur gleichgültig und beharrlich Masche an Masche in jener riesigen Kette, die durch die Jahrtausende reicht, Faktum an Faktum, denn alle Spannung braucht Zeit der Vorbereitung, jedes wirkliche Ereignis Entwicklung. Immer sind Millionen Menschen innerhalb eines Volkes nötig, damit ein Genius entsteht, immer müssen Millionen müßige Weltstunden verrinnen, ehe eine wahrhaft historische, eine Sternstunde der Menschheit in Erscheinung tritt.
Entsteht aber in der Kunst ein Genius, so überdauert er die Zeiten; ereignet sich eine solche Weltstunde, so schafft sie Entscheidung für Jahrzehnte und Jahrhunderte. Wie in der Spitze eines Blitzableiters die Elektrizität der ganzen Atmosphäre, ist dann eine unermeßliche Fülle von Geschehnissen zusammengedrängt in die engste Spanne von Zeit. Was ansonsten gemächlich nacheinander und nebeneinder abläuft, komprimiert sich in einen einzigen Augenblick, der alles bestimmt und alles entscheidet: ein einziges Ja, ein einziges Nein, ein Zufrüh oder ein Zuspät macht diese Stunde unwiderruflich für hundert Geschlechter und bestimmt das Leben eines Einzelnen, eines Volkes und sogar den Schicksalslauf der ganzen Menschheit.
Solche dramatisch geballten, solche schicksalsträchtigen Stunden, in denen eine zeitüberdauernde Entscheidung auf ein einziges Datum, eine einzige Stunde und oft nur eine Minute zusammengedrängt ist, sind selten im Leben eines Einzelnen und selten im Laufe der Geschichte. Einige solcher Sternstunden - ich habe sie so genannt, weil sie leuchtend und unwandelbar wie Sterne die Nacht der Vergänglichkeit überglänzen — versuche ich hier aus den verschiedensten Zeiten und Zonen zu erinnern. Nirgends ist versucht, die seelische Wahrheit der äußern oder innern Geschehnisse durch eigene Erfindung zu verfärben oder zu verstärken. Denn in jenen sublimen Augenblicken, wo sie vollendet gestaltet, bedarf die Geschichte keiner nachhelfenden Hand. Wo sie wahrhaft als Dichterin, als Dramatikerin waltet, darf kein Dichter versuchen, sie zu überbieten.

依荷听雨

91、La famiglia Colonna

           Dasha

科隆纳家族和奥尔西尼家族以及它们在城内城外的领地和城堡仍然拥有支配一切的权力，百姓只不过是仰仗这个或那个家族的芸芸众生……

马克思历史学笔记 第二册（1300-1470年） / 中共中央马克思、恩格斯、列宁、斯大林著作编译局译. 红旗出版社, 1992年. 第21页


But among, perhaps above, the peers and princes of the city, I distinguish the rival houses of Colonna and Ursini, whose private story is an essential part of the annals of modern Rome. I. The name and arms of Colonna have been the theme of much doubtful etymology; nor have the orators and antiquarians overlooked either Trajan's pillar, or the columns of Hercules, or the pillar of Christ's flagellation, or the luminous column that guided the Israelites in the desert. Their first historical appearance in the year eleven hundred and four attests the power and antiquity, while it explains the simple meaning, of the name. By the usurpation of Cavae, the Colonna provoked the arms of Paschal the Second; but they lawfully held in the Campagna of Rome the hereditary fiefs of Zagarola and Colonna; and the latter of these towns was probably adorned with some lofty pillar, the relic of a villa or temple. They likewise possessed one moiety of the neighboring city of Tusculum, a strong presumption of their descent from the counts of Tusculum, who in the tenth century were the tyrants of the apostolic see. According to their own and the public opinion, the primitive and remote source was derived from the banks of the Rhine; and the sovereigns of Germany were not ashamed of a real or fabulous affinity with a noble race, which in the revolutions of seven hundred years has been often illustrated by merit and always by fortune. About the end of the thirteenth century, the most powerful branch was composed of an uncle and six bothers, all conspicuous in arms, or in the honors of the church. Of these, Peter was elected senator of Rome, introduced to the Capitol in a triumphal car, and hailed in some vain acclamations with the title of Caesar; while John and Stephen were declared marquis of Ancona and count of Romagna, by Nicholas the Fourth, a patron so partial to their family, that he has been delineated in satirical portraits, imprisoned as it were in a hollow pillar. After his decease their haughty behavior provoked the displeasure of the most implacable of mankind. The two cardinals, the uncle and the nephew, denied the election of Boniface the Eighth; and the Colonna were oppressed for a moment by his temporal and spiritual arms. He proclaimed a crusade against his personal enemies; their estates were confiscated; their fortresses on either side of the Tyber were besieged by the troops of St. Peter and those of the rival nobles; and after the ruin of Palestrina or Praeneste, their principal seat, the ground was marked with a ploughshare, the emblem of perpetual desolation. Degraded, banished, proscribed, the six brothers, in disguise and danger, wandered over Europe without renouncing the hope of deliverance and revenge. In this double hope, the French court was their surest asylum; they prompted and directed the enterprise of Philip; and I should praise their magnanimity, had they respected the misfortune and courage of the captive tyrant. His civil acts were annulled by the Roman people, who restored the honors and possessions of the Colonna; and some estimate may be formed of their wealth by their losses, of their losses by the damages of one hundred thousand gold florins which were granted them against the accomplices and heirs of the deceased pope. All the spiritual censures and disqualifications were abolished by his prudent successors; and the fortune of the house was more firmly established by this transient hurricane. The boldness of Sciarra Colonna was signalized in the captivity of Boniface, and long afterwards in the coronation of Lewis of Bavaria; and by the gratitude of the emperor, the pillar in their arms was encircled with a royal crown. But the first of the family in fame and merit was the elder Stephen, whom Petrarch loved and esteemed as a hero superior to his own times, and not unworthy of ancient Rome. Persecution and exile displayed to the nations his abilities in peace and war; in his distress he was an object, not of pity, but of reverence; the aspect of danger provoked him to avow his name and country; and when he was asked, "Where is now your fortress?" he laid his hand on his heart, and answered, "Here." He supported with the same virtue the return of prosperity; and, till the ruin of his declining age, the ancestors, the character, and the children of Stephen Colonna, exalted his dignity in the Roman republic, and at the court of Avignon. II. The Ursini migrated from Spoleto; the sons of Ursus, as they are styled in the twelfth century, from some eminent person, who is only known as the father of their race. But they were soon distinguished among the nobles of Rome, by the number and bravery of their kinsmen, the strength of their towers, the honors of the senate and sacred college, and the elevation of two popes, Celestin the Third and Nicholas the Third, of their name and lineage. Their riches may be accused as an early abuse of nepotism: the estates of St. Peter were alienated in their favor by the liberal Celestin; and Nicholas was ambitious for their sake to solicit the alliance of monarchs; to found new kingdoms in Lombardy and Tuscany; and to invest them with the perpetual office of senators of Rome. All that has been observed of the greatness of the Colonna will likewise redeemed to the glory of the Ursini, their constant and equal antagonists in the long hereditary feud, which distracted above two hundred and fifty years the ecclesiastical state. The jealously of preeminence and power was the true ground of their quarrel; but as a specious badge of distinction, the Colonna embraced the name of Ghibelines and the party of the empire; the Ursini espoused the title of Guelphs and the cause of the church. The eagle and the keys were displayed in their adverse banners; and the two factions of Italy most furiously raged when the origin and nature of the dispute were long since forgotten. After the retreat of the popes to Avignon they disputed in arms the vacant republic; and the mischiefs of discord were perpetuated by the wretched compromise of electing each year two rival senators. By their private hostilities the city and country were desolated, and the fluctuating balance inclined with their alternate success. But none of either family had fallen by the sword, till the most renowned champion of the Ursini was surprised and slain by the younger Stephen Colonna. His triumph is stained with the reproach of violating the truce; their defeat was basely avenged by the assassination, before the church door, of an innocent boy and his two servants. Yet the victorious Colonna, with an annual colleague, was declared senator of Rome during the term of five years. And the muse of Petrarch inspired a wish, a hope, a prediction, that the generous youth, the son of his venerable hero, would restore Rome and Italy to their pristine glory; that his justice would extirpate the wolves and lions, the serpents and bears, who labored to subvert the eternal basis of the marble column.

The Decline and Fall of the Roman Empire. Vol. 12. by Edward Gibbon; Henry Hart Milman. New York: Thomas Crowell, 1900. Ch. LXIX. P117-122.


  但是在本市的这些贵族和亲王之中，或者是在他们之上，我要特别提起两个敌对的家族科隆纳和乌尔西尼，他们的家事是现代罗马编年史的重要组成部分。Ⅰ．科隆纳的名字和武力的来源问题一直是一个颇有争议的题目；我们的演说家和考古学家们也并不曾忽略掉图拉真石柱或赫耳枯勒斯的柱头，或基督遭鞭打的柱子，或那曾在沙漠中引导以色列人前进的光柱①。他们于１１０４年在历史上首次出现，说明了这一姓氏的强大和古老，同时也表明了它的简单含义。由于对卡韦的篡位，科隆纳惹怒了帕斯加尔二世，使他不惜动武；但是他们在罗马的坎帕那合法地占有扎伽罗拉和科隆纳的世袭封地；而这两镇中的后者也许装点着一些由一座别墅或庙宇残留下来的高大石柱。他们同样拥有邻近的城市托斯库卢姆的大约一半；这便足以使人肯定相信，他们必是１０世纪时曾是教皇教区的暴君的托斯库卢姆的后裔。根据他们自己的以及一般的看法，这个家族的最原始、最遥远的发源地是莱茵河畔；这个家族，在７００年的大变迁中，经常功绩显赫，而且始终以富有闻名，日耳曼的统治者们决不会因和这一高贵家族具有或真或假的血缘关系而感到丢人的。在大约１３世纪末，它的最有权势的一个支派中，包括了１个叔父和６个兄弟，他们全都在军队或在教会中出人头地。他们中的彼得被选为罗马元老，他乘坐着一辆凯旋车进入朱庇特神殿时，受到一阵不切实际的，称他为恺撒的欢呼声；约翰和斯蒂芬被尼古拉四世封为安科那的侯爵和罗马尼阿的伯爵，这位恩主对他们这个家族是如此偏爱，后来在一张讽刺画中被画成了一个被监禁在一个空心柱子中的形象。在尼古拉四世死去以后，他们的傲慢举止使得无人不十分厌恶。那两位红衣主教，一个叔父一个侄儿，都拒不承认卜尼法斯八世的当选；科隆纳在一段时间中同时受到他的世俗的和宗教的武力的压迫。他声称将组织一支十字军以对付他个人的敌人，他的财产被没收；他们的位于第伯河两侧的城堡被圣彼得的以及其他与之为敌的贵族军队所包围；而在他的主要据点帕勒斯特林那或普拉内斯特被捣毁以后。这块地方便被用一个犁铧划破，表明这里将永远被遗弃了。这６个被贬斥、放逐、加罪的兄弟乔装改扮，在欧洲流浪，始终没有放弃得救和复仇的希望。抱着这双重的希望，法兰西教廷自然便是他们的最可靠的避难所：他们推动并引导了菲利普的事业；如果他们真的曾对这位被禁锢的暴君的不幸和勇气怀着崇敬之心，我倒应该赞赏他们的宽宏大量了。他的民政措施被罗马人民所废除，却恢复了科隆纳的荣誉和财产；而通过他们的损失或可大致估计出他们的财富，而通过为死去的教皇可能有的同谋者和继承人而支付的１０万金弗罗林的赔偿，也可估算出他们的总的损失。所有对他们的宗教上的谴责和贬斥都被他的谨慎的继承人所禁止；这个家族的鸿运在经历过这一场短暂的大风暴之后，变得更加稳固了。斯基阿拉•科隆纳的勇敢主要表现于囚禁卜尼法斯，和很久以后为巴伐利亚的刘易斯加冕；以及，由于皇帝的感激之情，给他们的纹章上的柱子加上了皇冠。但是，在这个家族中名声及功劳占第一位的是年长的斯蒂芬，彼得拉克极喜欢他并把他看作是一位非他自己时代的人所能比拟，在古罗马时代也毫不逊色的英雄。对他的迫害和流放使他向各个民族展示了他在和平与战争时期的才能；处于困苦中时他不是一个让人怜悯的可怜虫，而是让人尊敬的对象；危险的出现激起他为自己的名字和国家争气的雄心；若有人问他，“你的堡垒现在在哪里？”他总把手放在心口上回答说，“在这里。”他以同样的善意期待重新繁荣的日子；直到他老迈的生命终止之前，斯蒂芬•科隆纳的祖先、他本人，以及他的儿孙们都使他的英名在罗马共和国和阿维尼翁教廷中永垂不朽。Ⅱ．从斯波莱托迁移来的乌尔西尼家族１２世纪被人称作乌尔苏斯的儿子们的几兄弟，来之于一位仅知道是他们家族的父亲的显赫人物。但他们很快就因他们这个家族人口众多、英勇善战、他们的坚固的城堡、他们在元老院和教士团中的荣誉，以及两个来之于他们的家族和血统的人，切莱斯廷三世和尼古拉三世荣任教皇，而使自己显然有别于一般罗马贵族了。他们的大量财富可以说是靠早期的大量任用亲属为官弄来的：圣彼得的产业大都被慷慨的切莱斯廷转到他们之手；而尼古拉则更是为了他们的缘故极想让那些君王互相结盟；然后在伦巴第和托斯卡尼建立新的王国；并赋与他们罗马元老的终身职务。所有被发现有助于形成科隆纳家族的伟大的东西都将同样有助于增进乌尔西尼家族的荣誉，并反映在，在２５０多年的时间里一直扰乱着这个基督教政体的久远的世仇中，各不相让的斗争中。他们的争吵的真正根源是彼此妒嫉对方的名声和权势；但是，只不过是为了有一个显得与众不同的空名，科隆纳采用了吉贝林的名字并加入了帝国党；乌尔西尼则接受了圭尔夫的称号，并决心为教会的事业卖力。在他们的相互对立的旗帜上各画着鹰和一串钥匙；而意大利的这两大派别在他们对他们之间的争端的产生和性质早已全被忘记的时候，斗争得却更为激烈了。在教皇迁往阿维尼翁之后，他们为争夺这个空缺动武；而每年选举两位敌对元老的这一可笑的妥协方案又使他们的不和的祸患永久化。由于他们的私仇，使得这座城市和地区变得一片荒芜，而他们的交替胜利又使两派势力始终起伏不定，无法取得均衡。但是直到那位最著名的乌尔西尼家族的保卫者遭到小斯蒂芬•科隆纳的突然袭击并将他杀死以前，这两个家族中还不曾有一人死于对方的刀剑之下。他的胜利因被指责违反了休战协议而显得并不光彩；而他们的失败则更以在教堂门口杀害一个无辜的男孩和他的两个仆人的下流手段进行了报复。然而，获胜的科隆纳同一年一度的同事被宣布为任职５年的元老。而彼得拉克的缪斯，却在他心中引起一种向往、一种希望、一个预言，相信这位慷慨的年轻人，他的可敬的英雄的儿子，定会重振罗马和意大利，使它们恢复昔日的辉煌光彩；相信他的正义之剑将斩尽那些力图颠覆这大理石柱的永恒基石的狼、狮子、毒蛇和熊。
① 当是以科隆纳（原文Ｃｏｌｏｎｎａ）颇近似Ｃｏｌｕｍｎ（柱子或石柱）一词，故有从各种名柱上追本溯源之议。—— 译者

罗马帝国衰亡史 D. M. 洛节编本 下册 / (英)爱德华•吉本著 黄宜思，黄雨石译. 商务印书馆, 1997年. 650–654页

依荷听雨

92、Реють стрели яко птицы (die rasche Vogelkraft des Eisenspeeres)

                              Dasha

  

Народ — не только сила, создающая все материальные ценности, он — единственный и неиссякаемый источник ценностей духовных, первый по времени, красоте и гениальности творчества философ и поэт, создавший все великие поэмы, все трагедии земли и величайшую из них — историю всемирной культуры.

Во дни своего детства, руководимый инстинктом самосохранения, голыми руками борясь с природой, в страхе, удивлении и восторге пред нею, он творит религию, которая была его поэзией и заключала в себе всю сумму его знаний о силах природы, весь опыт, полученный им в столкновениях с враждебными энергиями вне его. Первые победы над природой вызвали в нём ощущение своей устойчивости, гордости собою, желание новых побед и побудили к созданию героического эпоса, который стал вместилищем знаний народа о себе и требований к себе самому. Затем миф и эпос сливались воедино, ибо народ, создавая эпическую личность, наделял её всей мощью коллективной психики и ставил против богов или рядом с ними.

В мифе и эпосе, как и в языке, главном деятеле эпохи, определённо сказывается коллективное творчество всего народа, а не личное мышление одного человека. "Язык, — говорит Ф.Буслаев, — был существенной составной частью той нераздельной деятельности, в котором каждое лицо хотя и принимает живое участие, но не выступает ещё из сплочённой массы целого народа".

Что образование и построение языка - процесс коллективный, это неопровержимо установлено и лингвистикой и историей культуры. Только гигантской силой коллектива возможно объяснить непревзойдённую и по сей день глубокую красоту мифа и эпоса, основанную на совершенной гармонии идеи с формой. Гармония эта, в свою очередь, вызвана к жизни целостностью коллективного мышления, в процессе коего внешняя форма была существенной частью эпической мысли, слово всегда являлось символом, то есть речение возбуждало в фантазии народа ряд живых образов и представлений, в которые он облекал свои понятия. Примером первобытного сочетания впечатлений является крылатый образ ветра: невидимое движение воздуха олицетворено видимою быстротой полёта птицы; далее легко было сказать: "Реють стрели яко птицы". Ветер у славян - стри, бог ветра - Стрибог, от этого корня стрела, стрежень (главное и наиболее быстрое течение реки) и все слова, означающие движение: встреча, струг, сринуть, рыскать и т.д. Только при условии сплошного мышления всего народа возможно создать столь широкие обобщения, гениальные символы, каковы Прометей, Сатана, Геракл, Святогор, Илья, Микула и сотни других гигантских обобщений жизненного опыта народа. Мощь коллективного творчества всего ярче доказывается тем, что на протяжении сотен веков индивидуальное творчество не создало ничего равного "Илиаде" или "Калевале" и что индивидуальный гений не дал ни одного обобщения, в корне коего не лежало бы народное творчество, ни одного мирового типа, который не существовал бы ранее в народных сказках и легендах.

Мы ещё не имеем достаточного количества данных для суждения о творческой работе коллектива - о технике создания героя, но, мне кажется, объединяя наши знания по вопросу, дополняя их догадками, мы уже можем, приблизительно, очертить этот процесс.

Возьмём род в его непрерывной борьбе за жизнь. Небольшая группа людей, окружённая отовсюду непонятными и часто враждебными явлениями природы, живёт тесно, в постоянном общении друг с другом; внутренняя жизнь каждого её члена открыта наблюдениям всех, его ощущения, мысли, догадки становятся достоянием всей группы. Каждый член группы инстинктивно стремился высказаться о себе до конца, - это внушалось ему ощущением ничтожества своих сил перед лицом грозных сил зверя и леса, моря и неба, ночи и солнца, это вызывалось и видениями во сне и странною жизнью дневных и ночных теней. Таким образом, личный опыт немедленно вливался в запас коллективного, весь коллективный опыт становился достоянием каждого члена группы.

Единица представляла собой воплощение части физических сил группы и всех её знаний - всей психической энергии. Единица - исчезает, убитая зверем, молнией, задавленная упавшим деревом, камнем, поглощённая чарусой болота или волной реки, - все эти случаи воспринимаются группой как проявление разных сил, которые враждебно подстерегают человека на всех его путях. Это вызывает в группе печаль об утрате части своей физической энергии, опасение новых потерь, желание оградить себя от них, противопоставить силе смерти всю силу сопротивления коллектива и естественное желание борьбы с нею, мести ей. Вызванные убылью физической силы переживания коллектива слагались во единое, бессознательное, но необходимое и напряжённое желание - заместить убыль, воскресить отошедшего, оставить его в своей среде. И на тризне по родном человеке род впервые создавал в своей среде личность; ободряя себя и как бы угрожая кому-то, он, род, соединял с этой личностью всю свою ловкость, силу, ум и все качества, делавшие единицу и группу более устойчивой, более мощной. Возможно, что каждый член рода в этот момент вспоминал какой-либо свой личный подвиг, свою удачную мысль, догадку, но, не ощущая своё "я" как некое бытие вне коллектива, присоединял всё содержание этого "я", всю энергию его к образу погибшего, И вот над родом возвышается герой, вместилище всей энергии племени, уже воплощённой в деяниях, отражение всей духовной силы рода. В этот момент должна была создаваться совершенно особенная психическая среда: возникала воля к творчеству, превращавшая смерть в жизнь. Все воли, направленные с одинаковой силой на воспоминание о погибшем, делали это воспоминание центром своего пресечения, и, может быть, коллектив даже ощущал присутствие в своей среде героя, только что созданного им. Мне думается, что на этой стадии развития явилось понятие "он", но ещё не могло сложиться "я", ибо коллектив не имел в нём нужды.

Роды объединялись в племена — образы героев сливались в образ племенного героя, и возможно, что двенадцать подвигов Геркулеса знаменуют собой союз двенадцати родов.

Создав героя, любуясь и гордясь его мощью и красотой, народ необходимо должен был внести его в среду богов - противопоставить свою организованную энергию многочисленности сил природы, взаимно враждебных самим себе и человечеству. Спор человека с богами вызывает к жизни грандиозный образ Прометея,- гения человечества, и здесь народное творчество гордо возносится на высоту величайшего символа веры, в этом образе народ вскрывает свои великие цели и сознание своего равенства богам.

По мере размножения людей возникает борьба родов, рядом с коллективом "мы" встаёт коллектив "они" — и в борьбе между ними возникает "я". Процесс образования "я" аналогичен процессу образования эпического героя, - коллектив нуждался в образовании личности, потому что должен был разделять в себе функции борьбы с "ними" и с природой, должен был вступить на путь специализации, делить свой опыт между членами своими, — этот момент был началом дробления целостной энергии коллектива. Но, выдвигая из среды своей личность в качестве вождя или жреца, коллектив насыщал её своим опытом точно так же, как в образ героя влагал массу своей психики. Воспитание вождя и жреца должно было иметь характер внушения, гипноза личности, обречённой на выполнение руководящей функции; но, творя личность, коллектив не нарушал в себе органического сознания единства своих сил, — процесс разрушения этого сознания совершился в психике индивидуальной. Когда личность, выделенная коллективом, встала впереди него, в стороне от него и, затем, над ним, — первое время она, трудясь, выполняла возложенную на неё функцию как орган коллектива, но далее, развив свою ловкость и проявив личную инициативу в тех или иных новых комбинациях данного ей материала коллективного опыта, сознала себя как новую творческую силу, независимую от духовных сил коллектива.

Этот момент является началом расцвета личности, а это её новое самосознание — началом драмы индивидуализма.

Стоя впереди коллектива, жадно наслаждаясь ощущением своей силы, видя своё значение, личность первое время не могла ощущать пустоты вокруг себя, ибо психическая энергия родной среды продолжала передаваться ей из коллектива. Он видел в её росте доказательство своей силы, продолжал насыщать своей энергией ещё не враждебное ему "я", искренно любовался блеском ума, обилием способностей вождя и венчал его венцами славы. Пред вождём стояли образы эпических героев племени, возбуждая его к равенству с ними, коллектив в лице вождя чувствовал возможность создать нового героя, и эта возможность была жизненно важна ему, ибо слава подвигов данного племени была в ту пору столь же крепкой обороной от врага, как мечи и стены городов.

"Я" вначале не теряло ощущения своей связи с коллективом, оно чувствовало себя вместилищем опыта племени и, организуя этот опыт в форму идей, ускоряло процесс накопления и развития новых сил.

Но, имея в памяти образы героев, вкусив сладость власти над людьми, личность стала стремиться к закреплению за собой данных ей прав. Она могла это делать, лишь превращая созданное и сменяющееся в незыблемое, выдвинувшие её формы жизни — в непоколебимый закон; других путей к самоутверждению у неё не было.

Поэтому мне кажется, что в области духовного творчества личность играла консервативную роль: утверждая и отстаивая свои права, она должна была ставить пределы творчеству коллектива, она суживала его задачи и тем искажала их.

Коллектив не ищет бессмертия, он его имеет, личность же, утверждая свою позицию владыки людей, необходимо должна была воспитать в себе жажду вечного бытия.

Народ, как всегда, стихийно творил, побуждаемый стремлением своим к синтезу — к победе над природой, личность же, утверждая единобожие, утверждала свой авторитет, своё право на власть.

Когда индивидуализм укреплялся в жизни как начало командующее и угнетающее, он создал бессмертного бога, заставил массы признать личное "я" богоподобным и сам уверовал в творческие силы свои. Далее, в эпоху своего расцвета, стремление личности к абсолютной свободе необходимо поставило её резко против ею же установленных традиций и ею же созданного образа бессмертного бога, который освящал эти традиции. В своём стремлении ко власти индивидуализм был вынужден убить бессмертного бога, опору свою и оправдание бытия своего; с этого момента начинается быстрое крушение богоподобного одинокого "я", которое без опоры на силу вне себя не способно к творчеству, то есть к бытию, ибо бытие и творчество — едино суть.

Современный нам индивидуализм вновь разнообразно питается воскресить бога, дабы силою авторитета его снова укрепить истощённые силы "я", одряхлевшего, закутавшегося в тёмном лесу узко личных интересов, навсегда потеряв дорогу к источнику живых творческих сил — коллективу.

У племени возникал страх перед самовластием личности и враждебное отношение к ней. Бестужев-Рюмин приводит следующее свидетельство Ибн-Фоцлана о болгарах Волги: "Если они встречают человека с необыкновенным умом и глубоким познанием вещей, то говорят: "Ему впору служить богу", потом схватывают его, вешают на дереве и оставляют в таком положении, доколе труп не распадётся на части". У хозар был такой порядок: выбрав вождя, ему накидывали петлю на шею и спрашивали, сколько времени хочет он управлять народом. Сколько лет он назначит, столько и должен править, иначе его умерщвляли. Этот обычай встречался также у других тюркских племён; он знаменует собою степень страха племени перед развитием личного начала, враждебного коллективным целям.

В легендах, сказках и поверьях народа мы находим бесчисленное количество поучительных доказательств бессилия личности, насмешек над её самоуверенностью, гневных осуждений её жажды власти и вообще враждебного отношения к ней; народное творчество пропитано убеждением в том, что борьба человека с человеком ослабляет и уничтожает коллективную энергию человечества. Во всей этой суровой дидактике определенно сказывается глубоко поэтически сознанное народом убеждение в творческих силах коллектива и его громкий, порою резкий призыв к стройному единению ради успеха борьбы против тёмных сил враждебной людям природы. Если же человек вступает в эту борьбу единолично, его подвергают осмеянию, осуждают на гибель. Разумеется, в этом споре, как во всякой вражде людей, обе стороны неизбежно преувеличивали грехи друг друга, а преувеличение влекло к ещё большей злобе и большему разобщению двух творческих начал — первичного и производного.

По мере количественного размножения "личностей" они вступали в борьбу друг с другом за объём власти, за охрану интересов всё более жадного к славе "я"; коллектив дробился, всё менее питал их своей энергией, психическое единство таяло, и личность бледнела. Ей уже приходилось удерживать занятую позицию против воли племени, нужно было всё более зорко ограждать своё личное положение, имущество, жён и детей. Задачи самодовлеющего бытия индивидуальности становились сложны, требовали огромного напряжения; в борьбе за свободу своего "я" личность совершенно оторвалась от коллектива и оказалась в страшной и быстро истощившей её силы пустоте. Началась анархическая борьба личности с народом — картина, которую рисует нам всемирная история и которая становится так невыносима для совершенно разрушенной, бессильной личности наших дней.

Росла всеразделяющая частная собственность, обостряя отношения людей, возникали непримиримые противоречия; человек должен был напрягать все силы на самозащиту от поглощения бедностью, на охрану личных своих интересов, постепенно теряя связь с племенем, государством, обществом, и даже, как мы это видим теперь, он едва выносит дисциплину своей партии, его тяготит даже семья.

Каждый знает, какую роль играла частная собственность в дроблении коллектива и в образовании самодовлеющего "я", но в этом процессе мы должны видеть, кроме физического и духовного порабощения народа, распад энергии народных масс, постепенное уничтожение гениальной, поэтически и стихийно творящей психики коллектива, которая одарила мир наивысшими образами художественного творчества.

Сказано, что "рабы не имеют истории", и, хотя это сказано господами, здесь однако есть доля правды. Народ, в котором и церковь и государство с одинаковым усердием умерщвляли душу, стараясь обратить его в покорную их воле физическую силу, — народ был лишён и права и возможности создавать свои догадки о смысле жизни, отражать в образах и легендах свои чаяния, мысль свою и надежды.

Но, хотя — духовно скованный — он не мог подняться до прежних высот поэтического творчества, он всё же продолжал жить своей глубокой внутренней жизнью, создал и создаёт тысячи сказок, песен, пословиц, иногда восходя до таких образов, как Фауст и т.д. Создавая эту легенду, народ как бы хотел отметить духовное бессилие личности, уже явно и давно враждебной ему, осмеять её жажду наслаждений и попытки познать непознаваемое для неё. Лучшие произведения великих поэтов всех стран почерпнуты из сокровищницы коллективного творчества народа, где уже издревле даны все поэтические обобщения, все прославленные образы и типы.

Ревнивец Отелло, лишённый воли Гамлет и распутный дон-Жуан — все эти типы созданы народом прежде Шекспира и Байрона, испанцы пели в своих песнях "жизнь — есть сон" раньше Кальдерона, а магометане-шииты говорили это раньше испанцев, рыцарство было осмеяно в народных сказках раньше Сервантеса и так же зло и так же грустно, как у него.

Мильтон и Данте, Мицкевич, Гёте и Шиллер возносились всего выше тогда, когда их окрыляло творчество коллектива, когда они черпали вдохновение из источника народной поэзии, безмерно глубокой, неисчислимо разнообразной, сильной и мудрой.

Я отнюдь не умаляю этим права названных поэтов на всемирную славу и не хочу умалять; я утверждаю, что лучшие образы индивидуального творчества дают нам великолепно огранённые драгоценности, но эти драгоценности были созданы коллективною силою народных масс. Искусство — во власти индивидуума, к творчеству способен только коллектив. Зевса создал народ, Фидий воплотил его в мрамор.

Сама по себе, вне связи с коллективом, вне круга какой-либо широкой, объединяющей людей идеи, индивидуальность — инертна, консервативна и враждебна развитию жизни.

Посмотрите с этой точки зрения историю культуры, следя за ролью индивидуализма в эпохи застоя жизни, изучая типы его в эпохи активные, как, например, Возрождения и Реформации; вы увидите: в первом случае явный консерватизм индивидуальности, её склонность к пессимизму, квиетизму и другим формам нигилистического отношения к миру. В такие моменты, когда народ, как всегда, непрерывно кристаллизует свой опыт, личность, отходя от него, игнорируя его жизнь, как бы утрачивает смысл своего бытия и, бессильная, позорно влачит дни свои в грязи и пошлости будней, отказываясь от своей великой творческой задачи — организации коллективного опыта в форму идей, гипотез, теорий. Во втором случае вас поражает быстрый рост духовной мощи личности — явление, которое можно объяснить лишь тем, что в эти эпохи социальных бурь личность становится точкой концентрации тысяч воль, избравших её органом своим, и встаёт пред нами в дивном свете красоты и силы, в ярком пламени желаний своего народа, класса, партии.

Безразлично, кто эта личность — Вольтер или протопоп Аввакум, Гейне или Фра-Дольчино — и неважно, какая сила движет ими — ротюра или раскольники, немецкая демократия или крестьянство, — важно, что все герои являются перед нами как носители коллективной энергии, как выразители массовых желаний. Мицкевич и Красинский явились во дни, когда их родной народ был цинично разорван натрое физически, но ещё с большей энергией, чем когда-либо раньше, чувствовал себя цельным духовно. И всегда и всюду на протяжении истории — человека создавал народ.

Особенно ярким доказательством данного положения служит жизнь итальянских республик и коммун в tre- и quattrocento (четырнадцатом и пятнадцатом веках), когда творчество итальянского народа глубоко коснулось всех сторон духа, охватило пламенем своим всю широту строительства жизни, создало столь великое искусcтво, вызвав к жизни изумительное количество великих мастеров слова, кисти и резца,

Величие и красота искусства прерафаэлитов объясняется физической и духовной близостью артиста с народом; художники наших дней легко могли бы убедиться в этом, попробовав идти путями Гирландайо, Донателло, Брунеллески и всех деятелей этой эпохи, в которой творчество в напряжённости своей граничило с безумием, было подобно мании и артист был любимцем народной массы, а не лакеем мецената. Вот как писал в 1298 году народ Флоренции, поручая Арнольфо ди-Лапо построить церковь: "Ты воздвигнешь такое сооружение, грандиознее и прекраснее которого не могло бы представить себе искусство человеческое, ты должен создать его таким, чтобы оно соответствовало сердцу, которое сделалось чрезвычайно великим, соединив в себе души граждан, сплочённых водну волю".

Когда Чимамбуэ окончил свою мадонну — в его квартале была такая радость, такой взрыв восторга, что квартал Чимамбуэ получил с того дня название "Borgo Allegro" (Весёлый квартал). История Возрождения переполнена фактами, которые утверждают, что в эту эпоху искусство было делом народа и существовало для народа, он воспитал его, насытил соком своих нервов и вложил в него свою бессмертную, великую, детски наивную душу. Это неоспоримо вытекает из показаний всех историков эпохи; даже антидемократ Монье, заканчивая свою книгу, говорит:

"Quattrocento показало всё, что человек в состоянии сделать. Оно показало, кроме того, — и этим оно даёт нам урок, — что человек, предоставленный своим собственным силам, отнятый от целого, опираясь только на самого себя и живя только для себя одного, не может совершить всего".

"Искусство и народ процветают и возвышаются вместе, так полагаю я, Ганс Сакс!"

Мы видим, как ничтожны "совершения" человека наших дней, мы видим горестную пустоту его души, и это должно заставить нас подумать о том, чем грозит нам будущее, посмотреть, чему поучает прошлое, открыть причины, ведущие личность к неизбежной гибели.

С течением времени жизнь принимает всё более жёсткий и тревожный характер борьбы всех со всеми; в этом непрерывном кипении вражды должны бы развиться боевые способности "я", вынужденного неустанно отражать напор себе подобных, и если индивидуальность вообще способна к творчеству, то именно этот бой всех со всеми даёт наилучшие условия для того, чтобы "я" показало миру всю силу своего духа, всю глубину поэтического дара. Однако индивидуальное творчество само не создало пока ни Прометеев, ни даже Вильгельма Телля и ни одного поэтического образа, который можно было бы сравнить по красоте и силе с Гераклами седой древности.

Было создано множество Манфредов, и каждый из них разными словами говорил об одном — о загадке жизни личной, о мучительном одиночестве человека на земле, возвышаясь порою до скорби о печальном одиночестве земли во вселенной, что звучало весьма жалостно, но не очень гениально. Манфред — это выродившийся Прометей XIX века, это красиво написанный портрет мещанина-индивидуалиста, который навсегда лишён способности ощущать в мире что-либо иное, кроме себя и смерти пред собою. Если он иногда говорит о страданиях всего мира, то он не вспоминает о стремлении мира уничтожить страдания, если же вспоминает об этом, то лишь для того, чтобы заявить: страдание непобедимо. Непобедимо — ибо опустошённая одиночеством душа слепа, она не видит стихийной активности коллектива и мысль о победе не существует для неё. Для "я" осталось одно наслаждение — говорить и петь о своей болезни, о своём умирании, и, начиная с Манфреда, оно поёт панихиду самому себе и подобным ему одиноким, маленьким людям.

Поэзии этого тона присвоено имя "поэзии мировой скорби"; рассматривая её смысл, мы найдём, что "мир" привлечён сюда в качестве прикрытия, за которым прячется не помнящее родства, голое человеческое "я", — прячется, дрожит от страха смерти и совершенно искренно кричит о бессмысленности индивидуального существования. Отождествляя себя с живым великим миром, индивидуальность переносит ощущение утраты смысла своего бытия на весь мир: говорит о гордости своим одиночеством и надоедает людям, как комар, требуя их внимания к стонам своей жалкой души.

Эта поэзия иногда сильна, но — как искренний вопль отчаяния; она, может быть, красива, но — как проказа в изображении Флобера; она вполне естественна как логическое завершение роста личности, которая умертвила в своей груди источник бодрости и творчества — чувство органической связи с народом.

Рядом с этим процессом агонии индивидуализма железные руки капитала, помимо воли своей, снова создают коллектив, сжимая пролетариат в целостную психическую силу. Постепенно, с быстротой всё возрастающей, эта сила начинает сознавать себя как единственно призванную к свободному творчеству жизни, как великую коллективную душу мира.

Возникновение этой энергии кажется глазам индивидуалистов тёмною тучею на горизонте, оно их страшит, быть может, с тою же силой, как смерть физическая, ибо в нём скрыта для них необходимость социальной смерти. Каждый из них считает своё "я" заслуживающим особенного внимания, высокой оценки, но пролетариат, идущий обновить жизнь мира, не хочет подать сим "аристократам духа" милостыню внимания своего; они это знают и потому искренно ненавидят его.

Некоторые из них, будучи хитрее и понимая великое значение грядущего, желали бы встать в ряды социалистов как законодатели, пророки, командиры, но пролетариат должен понять и неминуемо поймёт, что эта готовность мещан идти в ногу с ним скрывает под собою всё то же стремление мещанина к "самоутверждению своей личности".

Духовно обнищавшая, заплутавшаяся во тьме противоречий, всегда смешная и жалкая в своих попытках найти уютный уголок и спрятаться в нём, личность неуклонно продолжает дробиться и становится всё более ничтожной психически. Чувствуя это, охваченная отчаянием, сознавая его или скрывая от себя самой, она мечется из угла в угол, ищет спасения, погружается в метафизику, бросается в разврат, ищет бога, готова уверовать в дьявола — и во всех её исканиях, во всей суете её ясно видно предчувствие близкой гибели, ужас перед неизбежным будущим, которое, если и не сознаётся, то ощущается ею более или менее остро. Основное настроение современного индивидуалиста — тревожная тоска; он растерялся, напрягает все силы свои, чтобы как-нибудь прицепиться к жизни, и нет сил, осталась только хитрость, названная кем-то "умом глупцов". Внутренно оборванный, потёртый, раздёрганный, он то дружелюбно подмигивает социализму, то льстит капиталу, а предчувствие близкой социальной гибели ещё быстрее разрушает крохотное, рахитичное "я". Его отчаяние всё чаще переходит в цинизм: индивидуалист начинает истерически отрицать и сжигать то, чему он вчера поклонялся, и на высоте своих отрицаний неизбежно доходит до того состояния психики, которое граничит с хулиганством. Понятие "хулиганство" я употребляю не из желания обидеть уже обиженных и унизить униженных, — тяжелее и горше, чем мог бы я, это делает жизнь; нет, хулиганство — просто результат психофизического вырождения личности, неоспоримое доказательство крайней степени её разложения. Вероятно, это хроническая болезнь коры большого мозга, вызванная недостатком социального питания, болезнь воспринимающего аппарата, который становится всё более тупым, вялым и, всё менее чутко воспринимая впечатления бытия, вызывает, так сказать, общую анестезию интеллекта.

依荷听雨

92、Реють стрели яко птицы (die rasche Vogelkraft des Eisenspeeres)
（续一）

Хулиган — существо, лишённое социальных чувств, он не ощущает никакой связи с миром, не сознаёт вокруг себя присутствия каких-либо ценностей и даже постепенно утрачивает инстинкт самосохранения — теряет сознание ценности личной своей жизни. Он не способен к связному мышлению, с трудом ассоциирует идеи, мысль вспыхивает в нём искрами и, едва осветив призрачным, больным сиянием какой-либо ничтожный кусочек внешнего мира, бесплодно угасает. Впечатлительность его болезненно повышена, но поле зрения узко и способность к синтезу ничтожна; вероятно, этим и объясняется характерная парадоксальность его мысли, склонность к софизмам. "Не время создаёт человека, но человек время", — говорит он, сам себе не веря. "Важны не красивые действия, но красивые слова", - утверждает он далее, подчёркивая этим ощущение собственного бессилия. Он обнаруживает склонность к быстрым переменам своих теоретических и социальных позиций, что ещё раз указывает на зыбкость и шаткость его разрушенной психики. Это личность не только разрушенная, но ещё и хронически раздвоенная - сознательное и инстинктивное почти никогда не сливаются у неё в одно "я". Ничтожное количество его личного опыта и слабость организаторских способностей разума вызывают в этом существе преобладание опыта унаследованного, и оно находится в непрерывной, но вялой, безрезультатной борьбе с тенью своего деда. Его окружают, как Эриннии, тёмные и мстительные призраки прошлого, держат в плену истерической возбудимости и вызывают из глубины инстинкта атавистические склонности животного. Его чувственная сфера расшатана, тупа, она настойчиво требует острых и сильных раздражений - отсюда склонность хулигана к половой извращённости, к сладострастию, к садизму. Ощущая своё бессилие, это существо, по мере того как жизнь повышает свои запросы к нему, вынуждено всё более резко отрицать её запросы, откуда и вытекает социальный аморализм, нигилизм и озлобление, типичное для хулигана.

Этот человек всю жизнь колеблется на границе безумия, и социально он более вреден, чем бациллы заразных болезней, ибо, представляя собой психически заразное начало, неустраним теми приёмами борьбы, какими мы уничтожаем враждебные нам микроорганизмы.

Основной импульс его бессвязного мышления, странных и часто отвратительных деяний — вражда к миру и людям, инстинктивная, но бессильная вражда и тоска больного; он плохо видит, плохо слышит и потому плетётся, шатаясь, далеко сзади жизни, где-то в стороне от неё, без дороги и без сил найти дорогу. Он кричит там, но крики его звучат слабо, фразы разорваны, слова тусклы, и никто не понимает его вопля, вокруг него только свои, такие же бессильные и полубезумные, как он, и они не могут, не умеют, не хотят помочь. Но все они злобно, как сам он, плюют вослед ушедшим вперёд, клевещут на то, чего понять не могут, смеются над тем, что им враждебно, а им враждебно всё, что активно, всё, что проникнуто духом творчества, украшает землю славой подвигов своих и горит в огне веры в будущее: "огнь же есть божество, попаляяй страсти тленные, просвещаяй душу чистую", как сказано в стихе Софии Премудрости.

Надо ждать, что в близком будущем кто-то, мужественный и честный, напишет грустную книгу "Разрушение личности" и в этой книге ярко покажет нам неуклонный процесс духовного обеднения человека, неустранимое сжимание "я".

В процессе этом решительную роль играл XIX век, — он был экзаменом психической устойчивости всемирного мещанства и обнаружил его ничтожные способности к творчеству жизни.

Развитие техники? Конечно, — да, это огромная работа. Но о технике можно сказать, что она "сама себе довлеет", ибо она — результат творчества не личного, а коллективного, она развивается и растёт на фабрике, среди рабочих, в кабинетах же только обобщают, организуют новые данные, добытые коллективом, — опыт масс, не имеющих времени для самостоятельного синтеза своих наблюдений и знаний и принужденных отдавать всё богатство опыта своего в чужие руки. Открытия в области естествознания, подводя итоги росту техники, тоже лишь формально являются делом личности. Посмотрите, насколько явно коллективный характер носят открытия последнего времени в области строения материи! И, несмотря на упорное стремление индивидуализма комбинировать данные естественных наук антидемократически, естествознание не подчиняется этим усилиям исказить его коллективно созданное содержание, — оно всё более определённо слагается монистически, постепенно становясь глубоким и мощным фундаментом социализма, — факт, объясняющий крутой поворот буржуазии от естествознания снова к метафизике.

Командующие классы всегда стремились к монополии знания и всячески прятали его от народа, показывая ему кристаллизованную мысль только как орудие укрепления своей власти над ним. XIX век разоблачил эту пагубную политику, обнаружив в Европе недостаток интеллектуальной энергии; буржуазия сделала слишком большую работу по развитию промышленности и торговли, она, очевидно, вложила в неё весь свой запас духовных сил — ясно, что ныне она психически надорвалась.

Народ не приобщали к науке, что необходимо для общего успеха борьбы за жизнь; не приобщали, боясь, что он, вооружённый знанием, откажется работать; не заботились увеличить количество духовной энергии, — и недостаток количества привёл мещан к быстрому понижению качества творческих сил.

Жизнь становилась всё сложнее и строже, техника, с каждым десятилетием, всё ускоряла — и ускоряет, и будет ускорять — её ход. От личности, которая хочет занимать командующую позицию, каждый новый деловой день и год требуют всё большего напряжения сил. Ещё в начале прошлого века мещанин, только что освободившийся из тяжёлых пут дворянского государства, был достаточно свеж, силён и хорошо вооружён, чтобы бороться за свой счёт, — условия производства и торговли не превышали единоличных сил. Но по мере роста техники, конкуренции и жадности буржуа, по мере развития в мещанине сознания своего главенства и стремления навеки укрепить за собою эту позицию золотом и штыком, по мере неизбежного обострения анархии производства, увеличивающей трудности разрешения этих задач, — растёт и несоответствие индивидуальных сил с запросами дела. Бешеная работа нервов вызывает истощение, односторонне упражняемое мышление делает человека уродом, создаётся психика крайне неустойчивая; мы видим, как растёт среди буржуазии неврастения, преступность, и наблюдаем типичных вырожденцев уже в третьих поколениях буржуазных семей. Замечено, что процесс дегенерации наиболее успешно развивается среди буржуазных семей России и Америки. Эти исторически молодые страны наиболее быстрого капиталистического развития дают огромный процент психических заболеваний среди финансовой и промышленной буржуазии. Здесь, очевидно, сказывается недостаток исторической тренировки, люди оказываются слишком слабосильными пред капиталом, который, явясь к ним во всеоружии, поработил их и быстро исчерпывает недостаточно гибко развитую энергию. Специализуясь, человек необходимо ограничивает рост своего духа, но специальность неизбежна для мещанина, он должен неустанно ткать свою однообразную паутину, если хочет жить. Анархия — вот признанный и неоспоримый результат мещанского творчества, и именно этой анархии мы обязаны всё острее ощущаемой убылью души.

Быстро истощая небольшой запас интеллектуальных сил мещанства, капитал организует рабочие массы и в лице их ставит пред мещанином новую враждебную силу — социалистическую партию; этот враг более настойчиво, чем все иные причины, понуждает капиталиста чувствовать силу коллектива, внушая ему новую тактику борьбы — локауты и тресты.

Но капиталистические организации необходимо суживают личность; подчиняя её индивидуалистические стремления своим целям, подавляя инициативу, они развивают в личной психике пассивность.

Миллионер Гульд метко определил трест как группу непримиримых врагов, которые "собрались в одной тесной комнате, ярко осветили её, держат друг друга за руки и только поэтому не убивают один другого. Но каждый из них зорко ждёт момента, когда можно будет напасть врасплох на временного и невольного союзника, обезоружить, уничтожить его, и каждому — друг рядом с ним кажется опаснее врага за стеною". В такой организации врагов силы личности не могут развиваться, ибо, несмотря на внешнее единство интересов, внутренно здесь — каждый сам по себе и сам для себя. Организация рабочих ставит своей целью борьбу и победу; она внутренно спаяна единством опыта, который постепенно и всё определённее сознаётся ею как великая монистическая идея социализма. Здесь, под влиянием организующей силы коллективного творчества идей, психика личности строится своеобразно гармонично: существует непрерывный обмен интеллектуальных энергий, и среда не стесняет роста личности, но заинтересована в свободе его, ибо каждая личность, воплотившая в себе наибольшее количество энергии коллектива, становится проводником его веры, пропагандистом целей и увеличивает его мощь, привлекая к нему новых членов. Организация капиталистов психически строится по типу "толпы": это группа личностей, временно и непрочно связанных единством тех или иных внешних интересов, а порою единством настроения — тревогой, вызванной ощущением опасности, жадностью, увлекающею на грабёж. Здесь нет творческой, то есть социальной связующей идеи, и не может быть длительного единства энергии, — каждый субъект является носителем грубо и резко очерченного самодовлеющего "я"; нужно много сильных давлений и могучих толчков извне, чтобы углы каждого "я" сгладились и люди могли сложиться в целое, более или менее стройное и прочное. Здесь каждый является вместилищем некоего мелкого своеобразия, каждый ценит себя как нечто совершенное, чему не суждено повториться, и, принимая своё духовное уродство, свою ограниченность за красоту и силу, каждый напряжённо подчёркивает себя и отъединяет от других. В такой анархической среде уже нет места и нет условий для развития ценного и целостного "я"; в ней не может гармонично развиваться и свободно расти всеобъемлющая личность, неразрывно связанная со своим коллективом, непрерывно насыщаемая его энергией и гармонично организующая его живой опыт в формы идей и символов.

Внутри такой среды идёт хаотический процесс всеобщего пожирания: человек человеку враг, каждый рядовой грязной битвы за сытость сражается в одиночку, поминутно оглядываясь в опасении, чтоб тот, кто стоит рядом, не схватил за горло. В этом хаосе однообразной и злой борьбы лучшие силы интеллекта, как уже сказано, уходят на самозащиту от человека, творчество духа целиком расходуется на устройство маленьких хитростей самообороны и продукт человеческого опыта, именуемый "я", становится тёмной клеткой, в коей бьётся некое маленькое желание не допускать дальнейшего расширения опыта, ограничивая его тесными и крепкими стенками этой клетки. Что нужно человеку, кроме сытости? В погоне за нею он вывихнул себе мозг, разбился и стонет и кричит в агонии.

Личные мелкие задачи каждого "я" заслоняют сознание общей опасности. Обессилевшее мещанство уже не способно выдвигать из своей среды достаточно энергичных выразителей его желаний, защитников его власти, как в своё время выдвинуло Вольтера против феодалов, Наполеона против народа.

Обнищание мещанской души доказывается тем, что идеологические попытки мещан, ранее имевшие целью укрепить данный строй, ныне сводятся к попыткам оправдать его, становятся всё хуже и бездарнее. Уже давно ощущается нужда в новом Канте — его всё нет, а Ницше — неприемлем, ибо он требует от мещанина активности. Единственным орудием самозащиты мещанства является цинизм; он — страшен, знаменует собою отчаяние и безнадёжность.

Но, скажут, несмотря на слабость материала, капиталистическое общество держится крепко. Держится тяжестью своей, по инерции и при помощи таких контрфорсов, замедляющих его тяготение к распаду, каковы — полиция, армия, церковь и система школьного преподавания. Держится потому, что ещё не испытало стройного напора враждебных ему сил, достаточно организованных для разрушения этой огромной пирамиды грязи, лжи и злобы и всяческого нечестия. Держится, но... разлагается, отравляемое выработанными им ядами, из них же первый — нигилистический, всё, кроме "ячности" и "самости", с отчаянием отрицающий индивидуализм.

Но обеднение личности ещё более заметно, если мы взглянем на её портреты в литературе.

依荷听雨

92、Реють стрели яко птицы (die rasche Vogelkraft des Eisenspeeres) （续二）

До сорок восьмого года командующую роль в жизни играли Домби и Гранде, фанатики стяжания, люди крепкие и прямые, как железные рычаги. В конце XIX века их сменяют не менее жадные, но несравненно более нервные и шаткие Саккар и герой пьесы Мирбо "Les affaires sont les affaires".

Сравнивая каждый из этих типов как поток воли, направленной к достижению известных целей, мы увидим, что чем глубже в прошлое, тем более крепко концентрирована и активна воля, тем строже и определённее очерчены цели личности и ярче сознательность её действий. А чем ближе к нам, тем менее упорна энергия Саккаров, тем скорее изнашивается их нервная система, всё более тусклы характеры и быстрее наступает утомление жизнью. В каждом из них заметна драма двойственности, столь пагубная для человека дела. Гибнут Саккары гораздо более быстро, чем гибли их предки. Домби погубил Диккенс для торжества морали, для доказательства необходимости умерить эгоизм, Саккары и Рошеты гибнут не по воле Золя — их обессиливает и уничтожает беспощадная логика жизни.

Переходя от литературы к "живому делу", снова сошлюсь на старого Гульда: умирая, он сказал: "Если бы я неправильно и незаконно нажил мои миллионы, их давно отняли бы у меня". Здесь звучит вера сильного в силу как закон жизни. Наш современник, мистер Д.Рокфеллер, уже считает необходимым жалобно и жалко оправдываться пред всем миром в непомерном своём богатстве, он доказывает, что обворовал людей ради их же счастья. Разве это не ярко рисует понижение типа?

Далее, в лице героя "Le Rouge et le Noir" перед нами человек сильной воли, грубый мещанин-победитель. Но уже на следующем плане, ближе к нам, стоит Растиньяк Бальзака; жадный, слабовольный, он изнашивается позорно быстро и погибает, вышвырнутый за двери жизни, хотя среда сопротивлялась его желаниям не так упорно, как она сопротивлялась герою Стендаля. Люсьен ещё менее устойчив, чем Растиньяк, но вот Люсьена сменяет "Bel ami", прототип современных государственных людей Франции. "Bel ami" победил, он у власти. Но до какой же степени упала способность мещан к самозащите, если они вручают судьбы свои в руки столь ненадёжных людей!

Когда, опираясь на силу народа, мещанство победило феодалов, а народ немедленно и настойчиво потребовал от победителей удовлетворения своих реальных нужд, мещанство испугалось, видя перед собою нового врага, — старая сказка, вечно и всё чаще обновляемая мещанином. Испугавшись, мещанин круто повернул от идей свободы к идее авторитета и отдал себя сначала Наполеону, затем Бурбонам. Но внешнее сплочение, внешняя охрана не могли остановить процесс внутреннего развала.

Строй взглядов мещанина, его опыт, обработанный Монтескье, Вольтером, энциклопедистами, имел в самом себе нечто дисгармоничное и опасное — разум, который говорил, что все люди равны, и опираясь на силу коего, народные массы снова, уже в более настойчивой форме, могли предъявить требование полного политического равенства с мещанином, а затем приняться за осуществление равенства экономического.

Таким образом, разум резко противоречит интересам мещанства, и оно, не медля, принялось изгонять врага, ставя на его место веру, которая всегда успешнее поддерживает авторитет. Стали доказывать общую неразумность миропорядка, — это хорошо отвлекает от мышления о неразумности порядка социального. Мещанин ставил себя в центр космоса, на вершину жизни, и с этой высоты осудил и проклял вселенную, землю, а главным образом — мысль, пред которой он ещё недавно идолопоклонствовал, как всегда заменяя непрерывное исследование мёртвым догматизмом.

В речах Байрона звучал протест старой аристократической культуры духа, пламенный протест сильной личности против мещанского безличия, против победителя, серого человека золотой середины, который, зачеркнув кровавой, жадной лапой девяносто третий, хотел восстановить восемьдесят девятый, но против воли своей вызвал к жизни сорок восьмой. Уже в двадцатых годах столетия "мировая скорбь" Байрона превращается у мещан в то состояние психики, которое Петрарка называл "acedia" — кислота — и которое Фойгт определяет как "вялое умственное равнодушие". Наш талантливый и умный Шахов, может быть, несколько упрощённо говорит об этом времени: "Пессимизм двадцатых годов сделался модой: скорбел всякий дурак, желавший обратить на себя внимание общества".

Мне кажется, что у "дурака" были вполне серьёзные причины для скорби, — он не мог не чувствовать, как неизбежно новые условия жизни, ограничивая развитие его духовных сил, направляя их в тесное русло всё более растущего торгашества, — как эти условия действительно дурманят, одурачивают, унижают его.

Ролла Мюссе ещё кровный брат Манфреда, но "сын века" уже явно и глубоко поражён "acedia", Рене Шатобриана мог убежать от жизни, "сыну века" некуда бежать, — кроме путей, указанных мещанством, иных путей нет для его сил.

Мы видим, что "исповедь сына века" бесчисленно и однообразно повторяется в целом ряде книг и каждый новый характер этого ряда становится всё беднее духовной красотой и мыслью, всё более растрёпан, оборван, жалок. Грелу Бурже — дерзок, в его подлости есть логика, но он именно "ученик"; герой Мюссе мыслил шире, красивее, энергичнее, чем Грелу. Человек "без догмата" у Сенкевича ещё слабее силами, ещё одностороннее Грелу, но выигрывает Леон Плошовский, будучи сопоставлен с Фальком Пшибышевского, этой небольшой библиотекой модных, наскоро и невнимательно прочитанных книг!

Ныне линия духовно нищих людей обидно и позорно завершается Саниным Арцыбашева. Надо помнить, что Санин является уже не первой попыткой мещанской идеологии указать тропу ко спасению неуклонно разрушающейся личности, — и до книги Арцыбашева не однажды было рекомендовано человеку внутренне упростить себя путём превращения в животное.

Но никогда эти попытки не возбуждали в культурном обществе мещан столько живого интереса, и это, несомненно искреннее, увлечение Саниным — неоспоримый признак интеллектуального банкротства наших дней.

Защищая свою позицию в жизни, индивидуалист-мещанин оправдывает свою борьбу против народа обязанностью защищать культуру, — обязанностью, якобы возложенною на мещанство историей мира.

Позволительно спросить: где же культура, о близкой гибели которой под ногами новых гуннов всё более часто и громко плачет мещанство? Как отражается в душе современного "героя" мещан всемирная работа человеческого духа, "наследство веков"?

Пора мещанству признать, что это "наследство веков" хранится вне его психики; оно в музеях, в библиотеках, но — его нет в духе мещанина. С позиции творца жизни мещанин ныне опустился до роли дряхлого сторожа у кладбища мёртвых истин.

И уже нет у него сил ни для того, чтобы оживить отжившее, ни для создания нового.

Современный изолированный и стремящийся к изоляции человек — это существо более несчастное, чем Мармеладов, ибо поистине некуда ему идти и никому он не нужен! Опьянённый ощущением своей слабости, в страхе перед гибелью своей, какую ценность представляет он для жизни, в чём его красота, где человеческое в этом полумёртвом теле с разрушенной нервной системой, с бессильным мозгом, в этом маленьком вместилище болезней духа, болезней воли, только болезней?

Наиболее чуткие души и острые умы современности уже начинают сознавать опасность: видя разложение сил человека, они единогласно говорят ему о необходимости обновить, освежить "я" и дружно указывают путь к источнику живых сил, способному вновь возродить и укрепить истощённого человека.

Уот Уитмен, Горас Траубел, Рихард Демель, Верхарн и Уэллс, А.Франс и Метерлинк — все они, начав с индивидуализма и квиетизма, дружно приходят к социализму, к проповеди активности, все громко зовут человека к слиянию с человечеством. Даже такой идолопоклонник "я", как Август Стриндберг, не может не отметить целительной силы человечества. "Человечество, — говорит он, - ведь это огромная электрическая батарея из множества элементов; изолированный же элемент — тотчас теряет свою силу".

Но эти добрые советы умных людей едва ли услышат глухие. И если услышат — какая польза от этого? Чем отзовётся безнадёжно больной на радостный зов жизни? Только стоном.

Наиболее ярким примером разрушения личности стоит предо мною драма русской интеллигенции. Андреевич-Соловьёв назвал эту драму романом, в котором Россия — "Святая Ефросинья", как именовал её Глеб Успенский, — возлюбленная, а интеллигент — влюблённый.

Мне хочется посильно очертить содержание той главы романа, вернее, акта драмы, которая столь торопливо дописывается в наши дни нервно дрожащею рукою разочарованного влюблённого.

Чтобы понять психику героя, сначала необходимо определить его социальное положение.

Известно, что интеллигент-разночинец несколько недоношен историей; он родился ранее, чем в нём явилась нужда, и быстро разросся до размеров больших, чем требовалось правительству и капиталу, — ни первое, ни последний не могли поглотить всё свободное количество интеллектуальных сил. Правительство, напуганное дворянскими революциями дома и народными бурями за рубежом, не только не выражало желания взять интеллигента на службу и временно увеличить его умом и работой свои силы, — оно, как известно, встретило новорожденного со страхом и немедля приступило к борьбе с ним по способу Ирода.

Молодой, но ленивый и стеснённый в своём росте русский капитал не нуждался в таком обилии мозга и нервов.

Позиция интеллигента в жизни была столь же неуловима, как социальное положение бесприютного мещанина в городе: он не купец, не дворянин, не крестьянин, но — может быть и тем, и другим, и третьим, если позволят обстоятельства.

Интеллигент имел все психофизические данные для сращения с любым классом, но именно потому, что рост промышленности и организация классов в стране развивались медленнее количественного роста интеллигенции, он принужден был самоопределиться вне рамок социально родственных ему групп. Перед ним и разорённым крестьянской реформой "кающимся дворянином" стояли незнакомые западному интеллигенту острые вопросы:

"Куда идти? Что делать?"

Необходимо было создать какую-то свою, идеологическую мещанскую управу, и она была построена в виде учения "о роли личности в истории", которое гласило, что общественные цели могут быть достигнуты исключительно в личностях.

Единственно возможное направление было ясно: надо идти в народ, дабы развить его правосознание и, увеличив свои силы за счёт его энергии, понудить правительство к дальнейшим реформам и ускорить темп культурного развития страны; это могло бы дать тысячам личностей вполне уютное и достойное их место в жизни.

Тот факт, что интеллигенту некуда было идти, кроме как "в народ", и что "герой" искал "толпу", понуждаемый необходимостью, не особенно чётко отмечен русской литературой, но зато в ней множество гимнов герою, который "во имя великой святыни" отдавал свою жизнь трудному делу организации народных сил.

Раздвоение психики интеллигента началось во дни его ранней юности, с того момента, когда он был поставлен в необходимость принять как руководящую теорию социализм.

Сознание организует далеко не всю массу личного опыта, и редкие люди могут победоносно противопоставить результаты своих личных впечатлений бытия той крепкой социальной закваске, которая унаследована ими от предков. Устойчива и продуктивна в творчестве лишь та психика, в которой сознание необходимости гармонично сливается с волей человека, с его верою в целостное, крепкое "я". Помимо того, что общие социально-экономические условия жизни строят нашу психику индивидуалистически, частные причины домашнего характера значительно увеличивали тяготения русского интеллигента в эту сторону, настойчиво внушая ему сознание его культурного первенства в стране. Он видел вокруг себя: правительство, занятое исключительно делом самозащиты, земельное дворянство, экономически и психически разлагавшееся, промышленный класс, который не спешил организовать свои силы, продажное и невежественное чиновничество, духовенство, лишённое влияния, подавленное государством и тоже невежественное.

Естественно, что интеллигент почувствовал себя свежее, моложе, энергичнее всех, залюбовался собою и несколько переоценил свои силы.

Весь этот груз тяжёлых, жадных и ленивых тел лежал на плечах таинственного мужика, который в прошлом выдвигал Разиных и Пугачёвых, недавно выдавил у дворян земельную реформу и с начала века стал развивать в своей среде рационалистические секты.

Земельное дворянство, чувствуя, что с запада всё сильнее веет пагубный для него дух промышленного капитализма, старалось оградить Россию частоколом славянофильства; его работа внушила интеллигенту убеждение в самобытности русского народа, чреватой великими возможностями. И вот, наскоро вооружась "социализмом по-русски", в этих лёгких доспехах, рыцарь встал лицом к лицу с тёмным, добродушным и недоверчивым русским мужиком. Но почему же он, резкий индивидуалист, принял теорию, враждебную строю его психики? А какие же иные дрожжи могли бы поднять густую и тяжёлую опару народной массы?

Здесь, на примере неотразимо ярком, мы видим плодотворное влияние социальной идеи на психику личности: мы видим, как эта идея с чудесной быстротою превратила бесприютного разночинца-интеллигента в идеалиста и героя, видим, как печальное детище рабьей земли, ощутив творческую силу коллективного начала, психически сложилось под его чудотворным влиянием в тип борца, редкий по красоте и энергии. Семидесятые годы стоят пред нами как неоспоримое доказательство такого факта: только социальная идея возводит случайный факт личного бытия человека на степень исторической необходимости, только социальная идея поэтизирует личное бытие и, насыщая единицу энергией коллективной, придаёт бытию индивидуальному глубокий, творческий смысл.

Герой был разбит и побеждён?

Да. Но разве это уничтожает необходимость и красоту борьбы? И разве это может поколебать уверенность неизбежности победы коллективного начала?

Герой был побеждён — слава ему вовеки! Он сделал всё, что мог.

Человек вчерашнего дня, он встал перед мужиком, который имел свою историю — тягостную и долгую историю борьбы с непрерывными дьявольскими кознями нечистой силы, воплощённой в лесах, болотах, татарах, боярах, чиновниках и вообще — господах. Он крепко оградился от беса, источника всех несчастий, полуязыческой, полухристианской религией и жил скрытной жизнью много испытавшего человека, который готов всё слушать, но уже никому не верит.

Наша литература посвятила массу творческой энергии, чтобы нарисовать эту таинственную фигуру во весь рост, бесконечное количество анализа, чтобы раскрыть, осветить душу мужика. Дворяне изображали его боголюбивым христианином, насквозь пропитанным кротостью и всепрощением, — это естественно с их стороны, ибо, столь много согрешив перед ним, дворяне, может быть, вполне искренно нуждались в прощении мужика.

Литература старых народников рисовала мужичка раскрашенным в красные цвета и вкусным, как вяземский пряник, коллективистом по духу, одержимым активною жаждою высшей справедливости и со священной радостью принимающим каждого, кто придёт к нему "сеять разумное, доброе, вечное".

И лишь в девяностых годах В.Г.Короленко ласковою, сильной рукой великого художника честно и правдиво нарисовал нам мужика действительно во весь рост, дал верный очерк национального типа в лице ветлужского мужика Тюлина. Это именно национальный тип, ибо он позволяет нам понять и Мининых, и всех ему подобных героев на час, всю русскую историю и её странные перерывы. Тюлин — это удачливый Иванушка-дурачок наших сказок, но Иванушка, который уже не хочет больше ловить чудесных Жар-птиц, зная, что, сколько их ни поймай, господишки всё отнимут. Он уже не верит Василисе Премудрой: неизмеримое количество бесплодно затраченной силы поколебало сказочное упорство в поисках счастья. Думая о Тюлине, понимаешь не только наших Мининых, но и сектантов Сютаева и Бондарева, бегунов и штунду, а чувствительный и немножко слабоумный Платон Каратаев исчезает из памяти вместе с Акимом и другими юродивыми дворянского успокоения ради, вместе с милыми мужичками народников и иными образами горячо желаемого, но — нереального.

Пропагандист социализма встретился с Тюлиным; Тюлин не встал с земли, не понял интеллигента и не поверил ему — вот, как известно, драма, разбившая сердце нашего героя.

Немедленно вслед за этим поражением, на открытии памятника Пушкину, прозвучала похоронная речь Достоевского, растравляя раны побеждённых, как соль, а вслед за этим раздался мрачный голос Толстого. После гибели сотен юных и прекрасных людей, после десятилетия героической борьбы величайшие гении рабьей земли в один голос сказали:

- Терпи.

- Не противься злу насилием.

Я не знаю в истории русской момента более тяжёлого, чем этот, и не знаю лозунга, более обидного для человека, уже заявившего о своей способности к сопротивлению злу, к бою за свою цель.

Восьмидесятые годы наметили три линии, по коим интеллигент стремился к самоопределению: народ, культуртрегерство и личное самоусовершенствование. Эти линии сливались, стройно замыкаясь в некий круг: народ продолжали рассматривать как силу, которая, будучи организована и определённо направлена интеллигенцией, может и должна расширить узкие рамки жизни, дать в ней место интеллигенту; культуртрегерство — развитие и организация правосознания народа; самоусовершенствование — организация личного опыта, необходимая для дальнейшей продуктивности "мелких дел", направленных на развитие народа.

依荷听雨

92、Реють стрели яко птицы (die rasche Vogelkraft des Eisenspeeres) （续三）

Но под этой внешней стройностью бурно кипел внутренний душевный разлад. Из-под тонких, изношенных масок социализма показались разочарованные лица бесприютных мещан — крайних индивидуалистов, которые не замедлили из трёх линий остановиться на одной и с жаром занялись упорядочением потрясённых событиями душ своих. Начался усердный анализ пережитого, остатки старой гвардии называли аналитиков "никудышниками" и "Гамлетами на грош пара", как выразился автор одного искреннего рассказа, помещённого в "Мысли" Л.Оболенского. Новодворский метко назвал интеллигента тех дней "ни павой ни вороной". Но скоро эти голоса замолкли в общем шелесте "самоусовершенствования", и русский интеллигент мог беспрепятственно "ставить ребром последний двугривенный своего ума" — привычка, которую отметил в нём ещё Писарев.

Он, не щадя сил, торопился поправеть и так же судорожно, как и в наши дни, рвал путы социализма, стремясь освободить себя — для чего? Только для того, чтобы в середине девяностых годов, когда он усмотрел в жизни страны новый революционный класс, снова быстро надеть эти путы на душу свою, а через десять лет снова и столь же быстро сбросить их! "Сегодня блондин, завтра — брюнет", — грустно и верно сказал о нём Н.К.Михайловский.

Итак, он начал праветь. Этим занятием сильно увлекались, и оно даёт целый ряд курьёзных совпадений, которые нелицеприятно указывают на единство психики интеллигента того времени и текущих дней, с тою разницею, что восьмидесятник был более скромен, не так "дерзок на руку" и груб, как наш современник.

Приведу несколько мелких примеров этих совпадений: почтенный П.Д.Боборыкин напечатал в "Русской мысли" восьмидесятых годов рассказ "Поумнел", — рассказ, в котором автор осуждал героя своего за измену ещё недавно "святым" идеалам.

Г.Емельянченко в одной из книжек "Вестника Европы" за 1907 год поместил рассказ "Поправел", но - одобряет своего героя, социалиста и члена комитета партии, за то, что герой пошёл служить в департамент какого-то министерства.

Шум, вызванный "Учеником" Бурже, как нельзя более похож на восхищение, вызванное "Homo Sapiens"'ом Пшибышевского.

Внимание к "Сашеньке" Дедлова прекрасно сливается с увлечением "Саниным" — с тою разницей, что Сашенька в наглости своей наивнее Санина.

Политические эволюции господина Струве невольно заставляют вспомнить "эволюцию" Льва Тихомирова, а момент, когда господин Струве позвал "назад к Фихте", вызывает в памяти недоумение, вызванное господином Волынским с его проповедью идеализма (Разумеется, я принимаю, что девяностые годы психически начались ранее 1 января 1890 года, а восьмидесятые ещё не кончились 31 декабря 1889 года, - календарь и психика всегда находятся в некотором разноречии).

Порнографии было меньше, она сочинялась только господами Серафимом Неженатым и Лебедевым-Морским, но так же гадко и тяжело, как и современными ремесленниками этого цеха.

Пунктом объединения ренегатов явилось "Новое время"; в наши дни мы имеем несколько таких пунктов — указывает ли это на количественный рост интеллигенции или же на упадок её силы сопротивления соблазнам уютной жизни?

"Неделя" Меньшикова идейно воскресла в лице "Русской мысли"; проповедь "мелких дел" уже стократ повторена ныне, и тысячекратно повторяется лозунг восьмидесятников: "Наше время — не время широких задач".

Эти до мелочей доходящие совпадения достаточно определённо подтверждают факт стремления интеллигента, после каждой встречи с народом, "возвратиться на круги своя" — от разрешения проблемы социальной к разрешению индивидуальной проблемы.

В восьмидесятых годах жизнь была наполнена торопливым подбором книжной мысли; читали Михайловского и Плеханова, Толстого и Достоевского, Дюринга и Шопенгауэра, все учения находили прозелитов и с поразительною быстротою раскалывали людей на враждебные кружки. Я особенно подчёркиваю быстроту, с которою воспринимались различные вероучения; в этом ясно сказывается нервная торопливость одинокого и несильного человека, который в борьбе за жизнь свою хватает первое попавшееся под руку оружие, не соображая, насколько оно ему по силе и по руке. Этой быстротою усвоения теории не по силам и объясняются повальные эпидемии ренегатства, столь типичные для восьмидесятых годов и для наших дней. Не надо забывать, что эти люди учатся не ради наслаждения силою знания, — наслаждения, которое властно зовёт на борьбу за свободу ещё большего, бесконечного расширения знаний, — учатся они ради узко эгоистической пользы, ради всё того же "утверждения личности".

"Радикалы" превращались в "непротивленцев", "культурники" в "никудышников", — и один из честнейших русских писателей, святой человек Николай Елпидифорович Петропавловский-Каронин говорил, конфузливо потирая руки:

— Чем им поможешь? Ничем не поможешь! Потому что как-то не жалко их, совсем не жалко!

Так же, как и теперь, развивался пессимизм; гимназисты так же искренно сомневались в смысле бытия вселенной, было много самоубийств по случаю "мировой тоски"; говорили о религии, о боге, но находили и другой выход своему бессилию, скрывая его в стремлении "опроститься", и "садились на землю", устраивая "интеллигентские колонии".

Быть может, жизнь этих колоний наиболее ярко вскрывает злейший, нигилистячий, наш самобытный индивидуализм: в них с поразительной быстротой выявлялась органическая неспособность интеллигента к дисциплине, к общежитию и немедленно чёрным призраком вставала роковая и отвратительная спутница русского интеллигента — позорно низкая оценка человеческого достоинства ближнего своего. Драма этих колоний начиналась почти с первых дней их основания: как только группа устремлённых к "опрощению" людей начинала устраиваться "на земле" — в каждом из них разгоралось зелёным огнём болезненное, истерическое ощущение своей "самости" и "ячности". Люди вели себя так, как будто с них содрали кожу, обнажили нервы и каждое соприкосновение друг с другом охватывает всё тело невыносимою жгучею болью. "Самосовершенствование" принимало характер каннибальства, — утверждая некую мораль, люди воистину живьём ели друг друга. Острое ощущение своей личности вызывало в человеке истерическое неистовство, когда он видел столь же повышенную чуткость и в другом. Создавались отношения, полные враждебного надзора друг за другом, болезненной подозрительности, кошмарные отношения, насыщенные лицемерием иезуитов. В несколько месяцев физически здоровые люди превращались в неврастеников и, духовно изломанные, расходились, унося более или менее открытое презрение друг к другу.

Мне кажется, что эти тяжкие драмы слагались так: представьте себе людей, которые считают себя лучшею силою земли, людей с развитою потребностью широкой духовной жизни. Подавляя эту потребность, они идут в тёмную, плохо знакомую им деревню и — с первого шага — попадают в круг явной и скрытой вражды к ним, "барам". Их теснит и душит насмешливое любопытство, подозрительность, недоброжелательство, оскорбляют презрительные улыбки мужиков при виде их неумения работать, физической слабости и неспособности открыть, понять его мужицкую, глубоко спрятанную душу. Первобытно грубая жизнь тянется изо дня в день с однообразием, которое давит интеллигента, хочет стереть его нервное лицо и уже медленно стирает тонкий слой европейской культуры с лица его души... Летом — каторжная работа и пожары, зимою — недоедание, болезни, по праздникам — пьянство и драки, и всегда перед глазами этот тяжёлый, суеверный мужик. То назойливый попрошайка, то озорник и грубиян, он часто кажется близким животному и — вдруг поражает метким словом мудреца, верным суждением о порядках жизни, о себе самом и стоит уже полный неожиданно возникшим откуда-то из глубины его души сознанием своего достоинства. Он — неуловим, непонятен и внушает интеллигенту спутанное чувство робости перед ним, удивления и ещё каких-то ощущений, которые интеллигенту не хочется и трудно определить, но в которых мало лестного для мужика. Колонисты чувствуют себя жертвами какой-то ошибки, но гордость не позволяет им вскрыть её. Заключённые в одном доме, они живут всегда на виду друг у друга, и каждый напрягается, стараясь скрыть от других тихий, но настойчивый рост разочарования в своей задаче, в своих силах. Однако постепенно убыль души ощущается всеми, тогда каждый хочет проверить это опытами над товарищем.

За поведением и мыслью каждого устанавливается, по общему молчаливому соглашению, придирчивый надзор. Если чей-либо поступок нарушает принятую аскетическую норму — люди сладострастно судят и медленно распинают виновного, жадно наслаждаясь ролью истязателей. После суда отношения принимают ещё более извращённый характер, в них скопляется ещё больше лицемерия: под внешнею кротостью кипит и всё растёт неприязнь, перерождаясь в ненависть.

"Борская колония" организовалась на глазах Н.Е.Каронина, при его участии; за жизнью её он внимательно наблюдал. В то время, как он писал о ней свой грустный рассказ, он говорил, смущённо улыбаясь:

— Оправдать их хочется, а — нечем оправдать! Слабые люди? Но — какое же это оправдание!

Может быть, здесь уместно будет указать, что наш интеллигентский индивидуализм неизбежно приводит людей в болезненное состояние, в высшей степени родственное истерии.

Признаки истерического состояния легко открыть у всех современных идеологов индивидуализма, будут ли это мистики, анархисты, христиане типа Мережковского и типа Свенцицкого, — для всех их одинаково характерна чрезмерно лёгкая возбудимость психического аппарата, быстрая смена его возбуждений, настроения угнетающего свойства, отрывочный ход идей, социальная тупость и непосредственно рядом с нею — настойчивое стремление больного обратить стонами и криками своими внимание окружающих на него, на его, в большинстве случаев, вымышленные болевые ощущения.

Как иначе можно было бы объяснить недавнюю выходку одного из защитников культуры от нашествия "хама" — господина Мережковского, который прокричал на страницах "Русской мысли" нижеследующую, едва ли допустимую для культурного человека, фразу:

"Разве умер Джордано Бруно? Ещё бы не умер, издох, как пёс, хуже пса, потому что животное не знает, по крайней мере, что с ним делается, когда умирает, а Джордано Бруно знал".

Хорошо здесь "потому что", столь ярко вскрывающее основной тон "я" — безумный страх личного уничтожения, страх, который был неведом Джордано Бруно и никому из людей, которые умели любить. Этот страх физического уничтожения вполне естественен у людей, ничем не связанных с жизнью, и, разумеется, было бы бесполезно требовать от господ Мережковских уважения к великим именам и великим подвигам; может ли быть это уважение в душе человека, который сам сознаётся:

"Говоря откровенно, мне бы хотелось, чтобы с моим уничтожением - всё уничтожилось; впрочем, так оно и будет: если нет личного бессмертия, то со мною для меня всё уничтожится".

Ясно, что столь низкий строй души низводит "я" на плоскость, с которой оно уже не может заметить разницы между смертью на костре и потоплением в помойной яме, между великой душою, любовно обнявшей весь видимый мир, и собою — микроорганизмом, носителем психической заразы.

И когда люди типа господина Мережковского кричат и ноют о необходимости защиты "культурных ценностей", "наследства веков", то им не веришь.

Странные это существа. Они суетливо кружатся у подножия самых высоких колоколен мира, кружатся, как маленькие собачки, визжат, лают, сливая свои завистливые голоса со звоном великих колоколов земли; иногда от кого-нибудь из них мы узнаём, что кто-то из предков Льва Толстого служил в некоем департаменте, Гоголь обладал весьма несимпатичными особенностями характера, узнаём массу ценных подробностей в таком же духе, и хотя, может быть, всё это правда, но — такая маленькая, пошлая и ненужная...

Продолжая параллель между восьмидесятыми годами и текущим моментом, надо заметить, что интеллигентское "я" того времени было всё-таки более чутким этически, — в нём ещё заметна здоровая брезгливость юности, оно не проповедовало педерастии и садизма, не смаковало картины насилия женщин, — хотя этому, может быть, мешала только цензура? Оно "правело", сконфуженно оглядываясь, а становясь "правым" — стыдилось клеветать на бывших товарищей так цинично, как это делается теперь. Интеллигент в этой стыдливости и нерешительности показать себя доходил даже до следующего: когда уже в девяносто втором году вышли книжки "Вопросов философии и психологии" со статьями Лопатина, Грота и, кажется, Трубецкого или Введенского о Ницше, многие из молодёжи того времени, стараясь скрыть своё желание познакомиться со взглядами еретика, антисоциалиста, читали книжку тайно, как бы боясь оскорбить своих учителей, старых радикалов, заставлявших читать Чернышевского и Лаврова, Михайловского и Плеханова. Разумеется, это смешно, в этом чувствуется слишком ничтожное сознание своего достоинства и своей внутренней свободы, но, может быть, в душу человека тех дней сквозь хлам разрушенной жизни ещё просачивалось инстинктивное ощущение спасительности старого пути к народу, к массе, к созданию оплодотворяющего личность коллектива — прямого пути от демократизма к социализму.

В ту пору, как и ранее, интеллигент ясно видел, что в стране нет хозяина. Смутное чувство необходимости немедленного и энергичного решения социальных задач ещё тлело в нём, и, как ранее, он продолжал сознавать себя единственным носителем интеллектуальной энергии страны.

На рынке жизни он был более, чем теперь, "продуктом без спроса": правительство ещё озлобленнее, чем раньше, отрицало его, земство и капитал не могли использовать эту силу в той мере, какой требовали уже изменившиеся условия жизни — рост фабрики и развитие культурных запросов деревни.

Взгляд на эпоху восьмидесятых годов как на время квиетизма, пессимизма и всяческого уныния несколько преувеличен, мне кажется, хотя, может быть, это лишь потому, что ваше "сегодня" решительно хуже вчерашнего дня, ибо ко всем прелестям накопленного ныне присоединён ещё и возродившийся грубый, уличный нигилизм, переходящий уже в явное хулиганство. Если вспомнить работу "третьего элемента" в земствах, Вольно-экономическом обществе и комитетах грамотности, исследования по вопросам об артелях, о местных и отхожих промыслах — мы увидим перед собою массу чёрного труда, который потребовал немало усилий и культурная ценность коего — вне спора.

Разумеется, и тогда, как теперь, прежде всего стремились подчеркнуть своё маленькое разногласие с другом и часто забывали о враге, и тогда каждый хотел выделить свою крошечную личность из ряда вполне подобных ей, но всё это не носило столь анархического и противного вида, как в наши дни. Это не голословно и опирается на сравнение литератур того и данного момента.

Возьмём Меньшикова, которого ныне злее всех ругают те, кто становится этически похож на него, и ругают главным образом именно за это всё возрастающее сходство; каков бы ни был Меньшиков теперь, но в ту пору его работа имела неоспоримое культурное значение: он отвечал вопросам наиболее здоровой и трудоспособной группы интеллигенции того времени — городским и сельским учителям. Сравните вариации на тему проповеди "мелких дел" у господ Струве и иже с ним — и вы признаете за Меньшиковым преимущество искренности, таланта, понимания настроения своей публики.

Невозможно представить, чтобы Меньшиков, редактор "Недели", допустил в своём журнале столь грубые выходки, как статья Чуковского о В.Г.Короленко, статья Мережковского о Л.Андрееве, Бердяева о революции и прочие выпады, допущенные "Русскою мыслью" наших дней.

Это одна из иллюстраций положения, которое я формулирую так: русский индивидуализм, развиваясь, принимает болезненный характер, влечёт за собою резкое понижение социально-этических запросов личности и сопровождается общим упадком боевых сил интеллекта.

Возьмём такие произведения старой литературы, как "Бесы", "Взбаламученное море", "Обрыв", "Новь" и "Дым", "Некуда" и "На ножах"; мы увидим в этих книгах совершенно открытое, пылкое и сильное чувство ненависти к тому типу, который другая литературная группа пыталась очертить в образах Рахметова, Рябинина, Стожарова, Светлова и т.п. Чем вызвано это чувство ненависти? Несомненно, тревогою людей, у которых более или менее прочно и стройно сложились свои взгляды на историю России, которые имели свой план работы над развитием её культуры, и — у нас нет причин отрицать это — люди искренно верили, что иным путём их страна не может идти. У каждого из них "были идеи", и каждый оплатил свои идеи дорогою ценою, как это известно; их "идеи" могли быть ошибочны, даже вредны стране, но в данном случае нас занимает не оценка идей, а степень искренности и умственной силы их носителей. Они боролись с радикализмом порою — грубо, порою, как Писемский, — грязно, но всегда открыто, сильно.

Современного литератора трудно заподозрить в том, что его интересуют судьбы страны. Даже "старшие богатыри", будучи спрошены по этому поводу, вероятно, не станут отрицать, что для них родина — дело, в лучшем случае, второстепенное, что проблемы социальные не возбуждают их творчества в той силе, как загадки индивидуального бытия, что главное для них — искусство, свободное, объективное искусство, которое выше судеб родины, политики, партий и вне интересов дня, года, эпохи. Трудно представить себе, что подобное искусство возможно, ибо трудно допустить на земле бытие психически здорового человека, который, сознательно или бессознательно, не тяготел бы к той или иной социальной группе, не подчинялся бы её интересам, не защищал их, если они совпадают с его личными желаниями, и не боролся бы против враждебных ему групп. Может быть, этому закону не подчинены глухонемые от рождения, несомненно вне его стоят идиоты и, как указано выше, из его круга вырываются хулиганы, — хотя у хулиганов улиц и трущоб есть групповые организации — признак, что сознание необходимости социальных группировок не вполне отмерло даже в душе хулигана.

Но допустим, существует совершенно свободное и вполне объективное искусство, — искусство, для которого всё — равно и все — равны.

Нуждается ли в доказательствах тот факт, что современному литератору психология революционера далеко "не всё равно", что она ему враждебна и чужда?

Уважая человека, надо думать, что большинство крупных писателей современности не станет отрицать факта: психика эта неприятна им, и они, по-своему, борются с нею. За последние годы каждый из них поторопился сказать "несколько тёплых слов" об этом старом русском типе; посмотрим, насколько "объективно" и "внутренно свободно" их отношение к нему.

Толстой, Тургенев, Гончаров, даже Лесков и Писемский — внушили читателю весьма высокую оценку духовных данных революционера, читатель может уравновесить отрицательные характеры Достоевского положительными у Тургенева, Толстого и поправить преувеличения Лескова с Писемским из Болеслава Маркевича и Всеволода Крестовского; последние двое часто бывали объективнее первых двух.

По свидетельству всех этих писателей, революционер — человек неглупый, сильной воли и большой веры в себя; это враг опасный, враг хорошо вооружённый.

Современные авторы единогласно рисуют иной тип. Герой "Тьмы", несомненно, слабоумен; это человек больной воли, которого можно сбить с ног одним парадоксом. Революционеры "Рассказа о семи повешенных" совершенно не интересовались делами, за которые они идут на виселицу, никто из них на протяжении рассказа ни словом не вспомнил об этих делах. Они производят впечатление людей, которые прожили жизнь неимоверно скучно, не имеют ни одной живой связи за стенами тюрьмы и принимают смерть, как безнадёжно больной ложку лекарства.

Смешной и глупый Санин Арцыбашева на аршин выше всех социал-демократов, противопоставленных ему автором. В "Миллионах" социал-демократ — довольно тёмная личность, в "Ужасе" революционер — просто мерзавец. Люди "Человеческой волны" — сплошь трусы. Эсдечка Алкина Сологуба — что общего имеет она с женщинами русской революции?

И даже Куприн, не желая отставать от товарищей-писателей, предал социал-демократку на изнасилование пароходной прислуге, а мужа её, эсдека, изобразил пошляком.

Следуя доброму примеру вождей, и рядовой литератор тоже начал хватать революционера за пятки, более или менее бесталанно подчёркивая в нём всё, что может затемнить и запачкать его человеческое лицо, — может быть, единственно светлое лицо современности.

Этой лёгкой травле хотят придать вид полного объективизма, бросают грязью в лицо революционера как бы мимоходом и как бы между прочим. Изображают его разбитым, глупым, пошлым, но при этой дурной игре делают сочувственную мину старой сиделки, которой ненавистен её больной.

Употребляя такие приёмы унижения личности врага, какими не пользовались даже откровенные клеветники его — Клюшников, Дьяков и другие, — что защищают, ради чего злобятся современные авторы?

Это грустное явление может быть объяснено только тем, что господа писатели невольно подчинились гипнозу мещанства, которое, осторожно пробираясь ко власти, отравляет по дороге всех и всё. Это — упадок социальной этики, понижение самого типа русского писателя.

В истории развития литературы европейской наша юная литература представляет собою феномен изумительный; я не преувеличу правды, сказав, что ни одна из литератур Запада не возникала к жизни с такою силою и быстротой, в таком мощном, ослепительном блеске таланта. Никто в Европе не создавал столь крупных, всем миром признанных книг, никто не творил столь дивных красот при таких неописуемо тяжких условиях. Это незыблемо устанавливается путём сравнения истории западных литератур с историей нашей; нигде на протяжении неполных ста лет не появлялось столь яркого созвездия великих имён, как в России, и нигде не было такого обилия писателей-мучеников, как у нас.

Наша литература — наша гордость, лучшее, что создано нами как нацией. В ней — вся наша философия, в ней запечатлены великие порывы духа; в этом дивном, сказочно быстро построенном храме по сей день ярко горят умы великой красы и силы, сердца святой чистоты — умы и сердца истинных художников. И все они, правдиво и честно освещая понятое, пережитое ими, говорят: храм русского искусства строен нами при молчаливой помощи народа, народ вдохновлял нас, любите его!

В нашем храме чаще и сильнее, чем в других, возглашалось общечеловеческое, — значение русской литературы признано миром, изумлённым её красотою и силою. Она сумела показать Западу изумительное, неизвестное ему явление — русскую женщину, и только она умеет рассказать о человеке с такою неисчерпаемою, мягкою и страстною любовью матери.

Между оценкою литературы и нашей интеллигенции есть как бы противоречие, но это противоречие кажущееся. Психология старого русского литератора была шире и выше политических учений, которые тогда принимала интеллигенция. Попробуйте, например, уложить в рамки народничества таких писателей, как Слепцов, Помяловский, Левитов, Печерский, Гл.Успенский, Осипович, Гаршин, Потапенко, Короленко, Щедрин, Мамин-Сибиряк, Станюкович, и вы увидите, что народничество Лаврова, Юзова и Михайловского будет для них ложем Прокруста. Даже те, кого принято считать "чистыми народниками", — Златовратский, Каронин, Засодимский, Бажин, О.Забытый, Нефедов, Наумов и ряд других сотрудников "Отечественных записок", "Дела", "Слова", "Мысли" и "Русского богатства", — не входят в эти рамки — от каждого из них остаётся нечто, что даёт нам право сказать так: старый писатель там, где политическое учение могло ограничить его художественную силу, умел встать над политикой, а не подчинялся ей рабски, как мы видим это в наши дни. Иными словами: старая литература свободно отражала настроения, чувства, думы всей русской демократии, современная же покорно подчиняется внушениям мелких групп мещанства, торопливо занятого делом своей концентрации, внутренне деморализованного и хватающего наскоро всё, что попадёт под руку, как хватало оно в восьмидесятых годах. Оно бросается от позитивизма в мистицизм, от материализма в идеализм, перебегает из одной старой крепости в другую, находит их непрочными для спасения своего, ныне строит новую — прагматизм, но — едва ли успеет спрятаться где-либо от внутренней своей разрухи.

Писатели наших дней услужливо следуют за мещанами в их суете и тоже мечутся из стороны в сторону, сменяя лозунги и идеи, как платки во время насморка. Но уже ясно, что самая крупная и бойкая мышь в голове современного писателя — антидемократизм.

Возьмите нашу литературу со стороны богатства и разнообразия типа писателя: где и когда работали в одно и то же время такие несоединимые, столь чуждые один другому таланты, как Помяловский и Лесков, Слепцов и Достоевский, Гл.Успенский и Короленко, Щедрин и Тютчев? Продолжайте эти параллели, и вас поразит разность лиц, приёмов творчества, линии мысли, богатство языка.

В России каждый писатель был воистину и резко индивидуален, но всех объединяло одно упорное стремление — понять, почувствовать, догадаться о будущем страны, о судьбе её народа, об её роли на земле.

Как человек, как личность писатель русский доселе стоял освещённый ярким светом беззаветной и страстной любви к великому делу жизни, литературе, к усталому в труде народу, грустной своей земле. Это был честный боец, великомученик правды ради, богатырь в труде и дитя в отношении к людям, с душою прозрачной, как слеза, и яркой, как звезда бледных небес России.

Всю жизнь свою, все силы сердца он тратил на жаркую проповедь общечеловеческой правды, будил внимание к народу своему, но — не отделял его от мира, как Френсен отделяет немцев, Киплинг — англичан, как начинает отделять итальянцев д'Аннунцио.

Сердце русского писателя было колоколом любви, и вещий и могучий звон его слышали все живые сердца страны...

"Всё это мне известно", — может сказать читатель.

Не сомневаюсь. Но я — для писателей говорю, мне кажется, что слава навалилась на них, обняла и, лаская, заткнула им уши жирными пальцами своими, пальцами сытой, распутной мещанки, чтобы не слыхали они голосов, проклинающих её. Я знаю былое отношение читателя к писателю-другу, не раз видал, как, бывало, читатель, узнав, что N пьёт, грустно опускал голову, страдая за учителя и друга своего: с глубокою болью в сердце он понимал, что у N тысяча причин пить горькую чашу.

依荷听雨

92、Реють стрели яко птицы (die rasche Vogelkraft des Eisenspeeres) （续四）

Думаю, что писатели наших дней, при таких слухах о них, вызывают у читателя только улыбку снисхождения. И это — в лучшем случае.

Что говорил, чему учил старый писатель?

"Верь в свой народ, создавший могучий русский язык, верь в его творческие силы. Помогай ему подняться с колен, иди к нему, иди с ним. Уважай подругу твою, прекрасную русскую женщину, учись любить в ней человека, товарища твоего в трудной работе строительства русской земли!"

Тысячи юношей пошли на этот зов, подняли вековую тяжесть, соединили передовые, лучшие силы народа и дали исконному врагу первый великий бой, и множество со славой погибло в бою. Но желаемое — совершилось, народ поднялся, осматривается, думает о новой неизбежной битве, ищет вождей, хочет слышать их мудрые голоса.

А вожди и пророки народа ушли в кабак, в публичный дом.

Я не хочу этими словами обидеть кого-либо — зачем мне это? Я просто указываю здесь на явление неоспоримое, всем известное, ибо о нём согласно свидетельствует и беллетристика, и критика, и газеты текущего времени. Если бы это можно было написать, не искажая позорной правды, другими словами, — я написал бы.

Душа поэта перестаёт быть эоловой арфой, отражающей все звуки жизни — весь смех, все слёзы и голоса её. Человек становится всё менее чуток к впечатлениям бытия, и в смехе его, слышном всё реже, звучат ноты болезненной усталости, когда-то святая дерзость принимает характер отчаянного озорства.

Поэт превращается в литератора и с высоты гениальных обобщений неудержимо скользит на плоскость мелочей жизни, шевыряется среди будничных событий и, более или менее искусно обтачивая их чужой, заёмной мыслью, говорит о них словами, смысл которых, очевидно, чужд ему. Всё тоньше и острее форма, всё холоднее слово и беднее содержание, угасает искреннее чувство, нет пафоса; мысль, теряя крылья, печально падает в пыль будней, дробится, становится безрадостной, тяжёлой и больной. И снова — на месте бесстрашия скучное озорство, гнев сменён крикливою злостью, ненависть говорит хриплым шопотом и осторожно озирается по сторонам.

Для старых писателей типичны широкие концепции, стройные мировоззрения, интенсивность ощущения жизни, в поле их зрения лежал весь необъятный мир. "Личность" современного автора — это его манера писать, и личность — комплекс чувств и дум — становится всё более неуловимой, туманной и, говоря правдиво, жалкой. Писатель — это уже не зеркало мира, а маленький осколок; социальная амальгама стёрта с него; валяясь в уличной пыли городов, он не в силах отразить своими изломами великую жизнь мира и отражает обрывки уличной жизни, маленькие осколки разбитых душ.

На Руси великой народился новый тип писателя, — это общественный шут, забавник жадного до развлечения мещанства, он служит публике, а не родине, и служит не как судия и свидетель жизни, а как нищий приживал — богатому. Он публично издевается сам над собой, как это видно по "Календарю писателя", — видимо, смех и ласка публики дороже для него, чем уважение её. Его готовность рассказывать хозяину своему похабные анекдоты должна вызывать у мещанина презрение к своему слуге.

Между прочими мерами степень собственного достоинства человека измеряется его презрением к пошлости. Современный русский "вождь общественного мнения" утратил презрение к пошлости: он берёт её под руку и вводит в храм русской литературы. У него нет уважения к имени своему — он беззаботно бросает его в ближайшую кучу грязи; без стыда и не брезгуя, ставит имя своё рядом с именами литературных аферистов, пошляков, паяцев и фокусников. Он научился ловко писать, сам стал фокусником слова и обнаруживает большой талант саморекламы.

Иногда и он крикливо, как попугай, порицает мещанство; мещанин слушает и улыбается, зная, что задорные эти слова — лай комнатной собачки и что сахаром ласки легко вызвать у неё благодарный визг.

Вспоминая грозные голоса львов старой литературы, мещанин облегчённо вздыхает и гордо оглядывается: вот настали дни его царства — пророки умерли, скоморохи стоят на месте их и потешают его, жирную жабу, когда он устаёт душить правду, красоту, любовь.

Славная, умная Жорж Занд говорила: "Искусство не такой дар, который мог бы обойтись без широких знаний во всех областях. Надо пожить, поискать, нужно сперва многое переварить, много любить, страдать, не переставая в то же время упорно работать. Прежде чем пустить в ход шпагу, надо основательно научиться фехтовать. Художник, который исключительно художник, бессилен, то есть посредственен, или он вдастся в крайность, то есть безумен".

Посредственности и безумцы — вот два типа современного писателя.

Момент, переживаемый нашей страною, требует от него больших знаний, энциклопедизма, но писатель, видимо, не чувствует этих требований.

Литература наша — поле, вспаханное великими умами, ещё недавно плодородное, ещё недавно покрытое разнообразными и яркими цветами, — ныне зарастает бурьяном беззаботного невежества, забрасывается клочками цветных бумажек — это обложки французских, английских и немецких книг, это обрывки идей западного мещанства, маленьких идеек, чуждых нам; это даже не "примирение революции с небом", а просто озорство, хулиганское стремление забросать память о прошлом грязью и хламом. Пришёл кто-то чужой, и всё чуждо ему, он пляшет на свежих могилах, ходит по лужам крови, и его жёлтое, больное лицо бесстыдно скалит гнилые зубы. Больной дикарь, он чувствует себя победителем и орёт, орёт, опьянённый радостью при виде людей, которые сегодня слушают его бессвязный крик; эфемерида — он живет шумом и блеском дня, не думая о том, что грозное завтра осудит его, горько и презрительно осмеёт.

О чём говорит современный литератор?

— Что есть жизнь? — говорит он. — Всё есть пища смерти, всё. И хорошее и дурное, содеянное тобой, исчезнет со смертию твоею, человек. Всё — равно, и все — равно ничтожны пред лицом смерти.

Слушая эти новые слова, мещанин одобрительно кивает головою:

— Так, не стоит творить жизнь, и бесполезно стараться изменить её, добро и зло — равноценны. И зачем искать смысла дней? Примем и полюбим их такими, каковы они есть, наполним их всеми наслаждениями, доступными нам, и они будут легко и приятно поглощаться нами.

И, храбро преступая кодекс морали своей — уложение о наказаниях уголовных, — мещанин наполняет дни свои грязью, пошлостью, творит маленькие, гадкие грешки против тела и духа человеческого и — блаженствует.

Он бессмертен, мещанин; он живуч, как лопух; попробуй, скоси его, но, если не вырвешь корня — частной собственности, — он снова пышно разрастётся и быстро задушит все цветы вокруг себя. Проповедь смерти полезна ему: она вызывает в душе его спокойный нигилизм и — только. Острой пряностью мышления о гибели всего сущего мещанство приправляет жирную и обильную пищу свою, побеждая пресыщение своё, а клиенты его, певцы смерти, господа Смертяшкины, действительно и неизлечимо отравляются страхом её, бледнеют, вянут и жалобно кричат:

— Погибаем, ибо нет личного бессмертия!

Известно, что "шуты и дети часто говорят правду".

Чуковский торжественно возгласил унижающую человека и писателя "правду" о современной литературе:

"Ужас Бесконечного" — стал теперь, если хотите, литературной модой. Литераторы, поэты, художники обсасывают его, как леденец. И та литературная школа, с которой теперь всё охотнее сближает своё имя Андреев,— она вся вышла из этого ужаса, питается им. Для того чтобы стать теперь истинным поэтом, нужно уметь ужаснуться. И Блока, и Белого, и Брюсова, и Леонида Андреева, как они ни различны, объединяет один этот животный ужас, который заставлял толстовского Ивана Ильича кричать протяжно и однотонно:

— У-у-у-у!..

Они — как приговорённые к казни. И пусть Брюсов относится к ней бодро и строго, а Белый фиглярничает и строит палачу рожи, пусть Сологуб забегает за секунду до эшафота в свою пещеру, а Городецкий восторгается палачом и поёт ему славословия — всё это, в конце концов, — и эти безумные и мудрые слова, и эти кошмарные и строгие образы, — всё это одно:

— У-у-у-у!

И ничто другое. И великим ныне сочтём того, кто сумеет по - новому, с новым приливом ужаса выкрикнуть этот вопль, и величайшим будет тот, кто заставит и нас вопить за ним, без слов, без мыслей, без желаний:

— У-у-у-у!" (Газета "Родная земля", номер 2, 1907 года.) Вот какова "правда" Чуковского, и, видимо, названные им авторы согласны с этим определением смысла их творчества — никто из них не возразил ему.

Когда наш старый писатель страдал от "зубной боли в сердце" - в честном и чутком сердце своём, — стон его муки сливался со стонами лучших людей земли, ибо он находился в неразрывном с ними духовном сосуществовании и крик его был криком за всех.

Современный неврастеник возводит боль своих зубов — личный свой ужас пред жизнью — на степень мирового события; в каждой странице его книги, в каждом стихотворении ясно видишь искажённое лицо автора, его раскрытый рот, и слышен злой визг:

— Мне больно, мне страшно, а потому — будь вы все прокляты с вашей наукой, политикой, обществом, со всем, что мешает вам видеть мои страдания!

Нет самолюбца более жестокого, чем больной.

Благодарение мудрой природе: личного бессмертия нет, и все мы неизбежно исчезнем, чтобы дать на земле место людям сильнее, красивее, честнее нас, — людям, которые создадут новую, прекрасную, яркую жизнь и, может быть, чудесною силою соединённых воль победят смерть.

Радостный привет людям будущего!

Признаком этического упадка в русском обществе является крутой поворот во взглядах на женщину.

Даже имея в виду хронически плохое состояние органа памяти у русских людей, надеюсь, нет надобности напоминать им исторические заслуги русской женщины, её великий социальный труд, её подвиги. Начиная с Марфы Борецкой и Морозовой, кончая женщинами раскольничьих скитов и революционных партий, мы видим перед собою образ эпический.

Величественная простота, презрение к позе, мягкая гордость собою, недюжинный ум и глубокое, полное неиссякаемой любви сердце, спокойная готовность жертвовать собою ради торжества своей мечты — вот духовные данные Василисы Премудрой, великолепно и любовно очерченные старыми мастерами образа и слова, а ещё точнее — музою новейшей русской истории.

Редко на протяжении трудного пути своего спрашивала она, "пеняя":

— "Долго ли муки сея, протопоп, будет?"

Но когда ей говорили:

— "Марковна! До самыя смерти" — она, "вздохня", отвечала:

— "Добро, Петрович, ино ещё побредём".

И вдруг — эта женщина, воистину добрый гений страны, ушла из жизни, исчезла, как призрак; на место её ставят пред нами "кобыл" (прошу заметить, что в этой статье я пользуюсь только теми грубостями, которые были уже употреблены ранее в журналах и газетах последнего времени), наделяют их неутолимою жаждою исключительно половой жизни, различными извращениями в половой сфере, заставляют сниматься нагими, а главным образом — предают на изнасилование.

Последнее удовольствие приняло характер спорта: если А. насиловал одну женщину, Б. — трёх, и если Г. — старушку тётку, Ф. — родную дочь. С поразительною быстротой мещанство, одолевшее писателей, заставило их изнасиловать женщин всех возрастов и во всех степенях родства. Теперь, чтобы избежать повторений, необходимо литераторам обратить свои творческие силы на щук, ворон и жаб, следуя примеру одной из своих групп, которая, будучи понуждаема запросами публики, серьёзно приступила к изучению кошек.

Эта эпидемия порнографии, поразившая мозги наших литераторов, развилась так быстро и в таких грубых формах, что ошеломила честных людей, — не все же они побиты насмерть! — и до сей поры, очевидно, они не могут собраться с силами, чтобы протестовать против грязи, которою усердно пачкают русскую девушку, женщину и мать.

Если честные люди неясно видят источник отвратительного явления, их может, в данном случае, просветить немудрый господин Бердяев, читавший книгу Вейнингера ещё до перевода её на русский язык. Со свойственным неуклюжему россиянину грациозным умением носить на своих плечах тонкое платье, шитое западными портными и всегда уже несколько засаленное мещанином Европы, с присущим господину Бердяеву талантом огрублять и опошлять все чужие слова и заёмные мысли, он, горячий защитник "культурных ценностей", в одной из своих статей едва ли не первый высказал несколько ценных мыслей о женщине. Тон его статьи весьма напоминает времена борьбы нашей реакционной печати против "стриженых девок", "нигилисток", а тема ("духовная организация женщины ниже, чем таковая же у мужчин") — доказывается по-австралийски, с позаимствованиями из туземно-австралийских взглядов на вопрос, из Домостроя и подобных сим источников.

Но важна не статья Бердяева, а мотив, побуждающий его и ему подобных, вчерашних блондинов, озаботиться ниспровержением установившегося отношения к женщине как духовно равноценному и социально равноправному товарищу.

Французы до сего дня прикованы к этому вопросу, немцы и теперь едва решаются касаться его, англичанин хотя и уступает женщине место рядом с собою, но делает это молча, неохотно подчиняясь напору необходимости, и, как заметно, он ещё будет оспаривать завоевания женщины. Наша литература уже в конце первой половины XIX столетия поставила и быстро решила этот вопрос — одна из её великих заслуг перед родиной. Вопрос не мог быть решён иначе: малочисленность культурных сил, одиночество разночинца среди групп, которые презрительно отрицали его, — вся сумма условий, окружавших интеллигента в первые дни его борьбы за место в жизни, — внушили ему верный тон в вопросе о женщине, повелели признать её силой, всячески равной ему. Теперь он, должно быть, думает, что уже победил врага, и, как видно, старается превратить своих союзников — женщину и народ — в подданных, в рабов его милости. Это всегда так делалось, но — никогда не выполнялось столь скверно и цинично.

Мизогиния — нечто от плоти мещанской: женщина, помогавшая в борьбе, мешает победителю-мещанину спокойно пользоваться плодами его призрачной победы, ибо в процессе боя она развила в душе своей слишком высокие требования к мужчине — другу и союзнику.

Мещанство радо новому отношению к женщине и поощряет его, ибо оно возбуждает притупленную чувственность изношенного мещанского тела, — разве не забавно превратить врага в любовницу?

И в гнилых мозгах малокровных людей разгорается сладострастие, отравляя воображение картинами половой борьбы. А литераторы, снова вольно или невольно насыщаясь продуктами разложения мещанской души, переносят их на бумагу, всё более отравляя и себя и окружающих.

На Кавказе, в Кабарде, ещё недавно, по словам А. Веселовского, существовали гегуако, бездомные народные певцы. Вот как один из них определил свою цель и свою силу:

"Я одним словом своим, — сказал он, — делаю из труса храбреца, защитника своего народа, вора превращаю в честного человека, на мои глаза не смеет показаться мошенник, я противник всего бесчестного, нехорошего".

Наши писатели, разумеется, считают себя выше "некультурного" поэта кабардинцев.

Если бы они действительно могли подняться на высоту его самооценки, если бы могли понять простую, но великую веру его в силу святого дара поэзии!

Теперь посмотрим, как относится наша интеллигенция к другому старому союзнику — мужику — и как относится к нему современная литература.

Лет пятьдесят мужика усиленно будили; вот — он проснулся, — каков же его психический облик?

Скажут: слишком мало времени истекло, не было ещё возможности отметить изменения лица давно знакомого героя. Однако старая литература имела силы идти в ногу с жизнью, и у новой, очевидно, было время заметить в мужике кое-что; она о нём и говорила уже и говорит.

Но определённых ответов на вопрос — не дано, хотя по некоторым намекам молодых писателей у ж е видно, что ничего отрадного для страны и лестного для мужика они и не видят и не чувствуют.

Насколько обрисован мужик в журнальной и альманашной литературе наших дней — это старый, знакомый мужик Решетникова, тёмная личность, нечто зверообразное. И если отмечено новое в душе его, так это новое пока только склонность к погромам, поджогам, грабежам. Пить он стал больше и к "барам" относится по шаблону мужиков чеховской новеллы "На даче", как об этом свидетельствует господин Муйжель в одноимённом рассказе, — автор, показания коего о мужике наиболее обширны.

Общий тон отношения к старому герою русской литературы — разочарование и грусть, уже знакомые по литературе восьмидесятых годов, когда тоже вздыхали:

— Мы для тебя, Русь, старались, а ты... эх ты! Изменщица!

И — также ругались. Помню, как поразила меня одна фраза, сказанная уже в 92 году в кружке политических ссыльных по поводу холерных беспорядков на Волге.

— Нет, для нашего мужика всё ещё необходим и штык и кнут! — грустно сказал бывший ссыльный, очень симпатичный человек во всём прочем.

И слова его не вызвали протеста товарищей.

Ныне при таком же молчании "культурного" общества народ именуют "фефёлой", "потревоженным зверем" и так далее (хотя первоначально народ был обруган "фефёлой" за недостаток темперамента, но впоследствии разные ретивые люди называли его этим именем уже "за всё"!). Профессор П.Н.Милюков называет знамя величайшей идеи мира, способной объединить и объединяющей людей, "красной тряпкой", идейных врагов — "ослами".

"Ослы", "кобылы", "звери", "фефёла", "обозная сволочь" — браво, культура, браво, "культурные вожди русского общества"!

В пёстром стане защитников "культурных ценностей" уже нет ни одного честного воина, который мог бы, как Яков Полонский, красиво и искренно возгласить тост "за свободу враждебного пера".

Это ли не понижение типа русского культурного человека?

Рабочий, по осторожным очеркам молодых беллетристов, ещё хуже мужика: он глупее, более дерзок и при этом говорит о социализме, пагубности которого для себя и мира он, конечно, не может понять.

При всей идейной беззаботности господ писателей "венского периода русской литературы", как выразился Амфитеатров, они прекрасно усвоили мещанское представление о социализме как о вредном учении, которое, защищая исключительные интересы желудка, совершенно отрицает запросы духа. Поэтому тяготение к социализму понимается ими как прогрессивное развитие слабоумия.

Что пролетарий везде и всюду среди мещан является неприятным лицом, слишком трагичным в мещанской комедии, что для современного автора он велик и неудобен как герой — всё это понятно.

Мужик же испортил свою карьеру в литературе и, видимо, надолго лишился тёплого отношения беллетристики по такому поводу: видя, что господа волнуются, требуя себе политической власти, и что мундирное начальство уступит им, если он своею силою поддержит господ, — он должен был отдать все силы свои в распоряжение воинствующего мещанства, а оно, построив его руками и своим умом крепость благополучия своего, после этого поблагодарило бы его. Он же, некультурный, вместо того чтобы спокойно ожидать награды со стороны столь благородных господ, с настойчивостью, устрашившею их, немедленно потребовал себе "всю землю" и, подстрекаемый рабочими, даже заговорил о социализме. За что — обруган и временно оставлен без внимания со стороны господ, известных своей добротой.

Разумеется, эта ссора интеллигенции с народом не может затянуться надолго: "без мужика не проживёшь", как доказано Щедриным, но "культурному обществу", в интересах сохранения и дальнейшего роста страны, следует возможно скорее прекратить проявления своих оскорблённых чувств, кончить истерические и капризные жалобы на непослушный её желаниям народ. Интеллигенция же торопится забить своим телом все щели и трещины в государстве, потрясённом и полуразрушенном революцией; усталая и преждевременно разочарованная, она ищет лишь уютного места для отдыха, в деяниях её нет более любви к своей стране, в словах нет веры.

Надо учесть ещё одно специфически русское явление: непосильный рост "лишних", "никудышных", "никчемных", "ненужных" людей, — рост этот очевиден, как и его причины. Это элемент, крайне опасный для жизни, ибо это люди с убитой волей, без надежд, без желаний, — люди, массою которых прекрасно умеет пользоваться наш враг. Когда тип "лишнего" человека отмечался литературою среди культурного общества, это было не страшно: культура создаётся энергиею народа. Но когда сам народ из своей среды и непосредственно выдвигает "никчемных", "никудышных", "ненужных" людей, это опасно, ибо свидетельствует об истощении почвы культурной — духовных сил народа; это явление надо учесть, с ним необходимо бороться. Задача литературы — уничтожить этих людей или, насытив их бодростью, воскресить к жизни активной.

Но — "позна вол стяжавшего и осел ясли господина своего", — литераторы дружно уходят на службу мещанству. На этой почве они неизбежно должны испытать и уже испытывают роковую убыль души: в среде мещанства нет свободных планов, нет широких идей, способных стройно организовать творческие силы личности.

Как на болоте не может разрастись могучий дуб, но растут только хилые берёзы, низенькие ели, так и в этой гнилой среде не может сложиться и подняться высоко над жизнью буден могучий талант, способный окинуть орлиным взором всю пестроту явлений в своей стране и в мире, — талант, освещающий пути к будущему и великие цели, окрыляющие нас, маленьких людей.

Мещанство — это ползучее растение, оно способно бесконечно размножаться и хотело бы задушить своими побегами всё на своей дороге; вспомните, сколько великих поэтов было погублено им!

Мещанство — проклятие мира; оно пожирает личность изнутри, как червь опустошает плод; мещанство — чертополох; в шелесте его, злом и непрерывном, неслышно угасает звон мощных колоколов красоты и бодрой правды жизни. Оно — бездонно жадная трясина грязи, которая засасывает в липкую глубину свою гения, любовь, поэзию, мысль, науку и искусство.

Болезненный этот нарыв на могучем теле человечества ныне, мы видим, совершенно разрушил личность, привив в кровь ей яд нигилистического индивидуализма, превращая человека в хулигана — существо бессвязное в самом себе, с раздробленным мозгом, изорванными нервами, неизлечимо глухое ко всем голосам жизни, кроме визгливых криков инстинкта, кроме подлого шопота больных страстей.

Благодаря мещанству мы пришли от Прометея до хулигана.

Но хулиган — кровное дитя мещанина, это плод его чрева. Историей назначена ему роль отцеубийцы, и он будет отцеубийцею, он уничтожит родителя своего.

Эта драма — семейная драма врага; мы смотрим на неё со смехом и радостью, но нам жалко, когда мещанство в борьбу со своим же исчадием вовлекает ценных и талантливых людей, нам грустно видеть, как гибнут они, отравленные гнилостным ядом бурно разрушающейся среды.

Нам — это естественное желание здорового — хочется видеть людей здоровыми, бодрыми, прекрасными; мы чувствуем, что, будучи развита и организована, духовная энергия народа нашего может освежить жизнь мира, ускорить наступление всечеловеческого праздника разума и красоты.

Ибо для нас история всемирной культуры написана гекзаметром и мы знаем: в мире будут дни всеобщего восторга людей пред картиною прошлых деяний своих и земля когда-то явится во вселенной местом торжества жизни над смертью, местом, где возникнет воистину свободное искусство жить для искусства, творить великое!

Жизнь человечества — творчество, стремление к победе над сопротивлением мёртвой материи, желание овладеть всеми её тайнами и заставить силы её служить воле людей для счастия их. Идя к этой цели, мы должны в интересах успеха ревностно заботиться о постоянном развитии количества живой, сознательной и активной психофизической энергии мира. Задача данного исторического момента — развитие и организация, по возможности, всего запаса энергии народов, превращение её в активную силу, создание классовых, групповых и партийных коллективов.

1909 г.

http://gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/articles/article-343.htm

阁下除了德语还精通俄文么...？   

Dasha ： 德语，不敢称精通，只不过学了几年，还算认真而已。
俄语，却是刚刚起步，这不，前天还读混了“Дмитрий”和“Димитрий”呢:-(
   

DASHA 啊````
我有这股劲头，，就该万岁了

这么长，，还说刚刚起步```
太过分了 ！！！   

skymonkey ： 面对DASHA，绝望感顿生……   

Dasha ：这段是高尔基的文论《人性的毁灭》，正好可以对照缪灵珠先生的译文学习。

回loni，是因为不读一些法语、俄语、丹麦语……无法真正理解里尔克，Dasha也就是因着科技的进步，指望了解一些基础的语法，借助词典读一些里尔克可能读过的俄语著作。   

  他也用丹麦语，法语，甚至俄语写作？
你学习俄语的目的是更好得读他的作品？？？
我觉得这很了不起，，像个真正的理想主义者呢 ```  

Dasha ： 是这样，里尔克在法国羁留十数年，法语跟妈语差不多，所以，家炜兄有：http://www.douban.com/subject/2969221/
里尔克两次与俄国将军之千金莎乐美旅行俄国，从俄语翻译过“伊戈尔”，晚年与帕斯捷尔纳克、茨维塔耶娃用俄语通信……Dasha标题的德语就是里尔克的一句诗，直译成汉语是“铁矛的迅疾的鸟力”，俄语是高尔基引用的一句俄罗斯民谚“箭像鸟一样飞”，这样，似乎才能够理解里尔克为什么要生造一个名词“鸟力”。

丹麦作家J. P. Jacobsen是他的偶像，他也试图从丹麦语翻译过一些东西，“马尔特手记”的主角马尔特的角色设定就是丹麦贵族末裔，小说中有大量丹麦历史、风物、人情的描写。

其实呢，里尔克军校退学后还学过一年古希腊语呢，只不过学得不太好，连用作《圣母生平》（Das Marien-Leben）的题记都弄错了含意。

Dasha贴上面长篇俄语，也是为了验证好友Vivo一直宣称豆瓣不限字数：果然如此，Dasha在126的Blog发不出来。Dasha不是理想主义者，Dasha不过是活在虚构的世界里过着一种期待的生活。   

太令人仰慕了   

都是为了自己欣赏的人而去学外语。呵呵~
丹麦作家J. P. Jacobsen 中国还没有人去翻译他的诗集、小说。可惜。里尔克对他评价很高，还有一位他欣赏的诗人，Leopardi Giacomo 莱奥帕尔迪。
他说过身边常带着一本圣经还有一本是他俩其中一个人诗集。
http://www.douban.com/subject/1841526/ Jens Peter Jacobsen
http://www.douban.com/subject/1841527/ Jens Peter Jacobsen
http://www.douban.com/subject/1575929/ Leopardi Giacomo

Dasha 加油。
   

Dasha ： 感谢牧羊的鼓励。

尼勒斯莱尼 / J.P.Jacobsen著; 伍光建选译. 商务印书馆, 民国二十五年. 英汉对照名家小说选第二集
下载地址：http://www.qupan.com/87499/204894.html
傻按：即Niels Lyhne，貌似对里尔克影响最大。djvu格式，伍光建据英译本转译。

无限：莱奥帕尔迪抒情诗选 / (意)莱奥帕尔迪(Leopardiano)著;吕同六选编. 西安出版社, 1998. 9
下载地址：http://www.qupan.com/87499/204916.html
傻按：JPG图片。西安出版社尚出版一种，名为《道德小品》。

> 删除
   

依荷听雨

93、Les Cahiers de Malte Laurids Brigge. par Rainer Maria Rilke, Illustrés par Hermine David

                                     Dasha

Hermine David的插图，许多细节经不起推敲，比如:
  

daß ich mein Bein ausstreckte, bis ich mit dem Fuß das Kniemeines Vaters berührte, der mir gegenübersaß
DerOheim, welcher neben mir saß, war ein alter Mann
Ihmgegenüber war der Platz des Fräuleins Mathilde Brahe
Nebendieser Dame saß der kleine Sohn einer Cousine, ein Knabe, etwa gleichaltrig mitmir, aber kleiner und schwächlicher.
Am oberenEnde der Tafel stand der ungeheure Lehnsessel meines Großvaters
... ...（简洁起见，不罗列对应法译本句子）
可知桌上只有一个女性——MathildeBrahe，坐在我的斜对面，我的正对面是父亲，我的旁边是舅舅，与MathildeBrahe对面，最后一次出现Christine（画面最左行走的女性）时应该“MeinNachbar, der Major, machte eine heftige, kurze Bewegung, die sich in meinenKörper fortpflanzte, aber er hatte offenbar keine Kraft mehr, sich zu erheben.Sein braunes, altes, fleckiges Gesicht wendete sich von einem zum andern, seinMund stand offen, und die Zunge wand sich hinter den verdorbenen Zähnen; dannauf einmal war dieses Gesicht fort, und sein grauer Kopf lag auf dem Tische,und seine Arme lagen wie in Stücken darüber und darunter, und irgendwo kam einewelke, fleckige Hand hervor und bebte.”而Hermine David的插图相反我的旁边却是一个女性。此外，餐桌上应该只有一个女性（MathildeBrahe），HermineDavid的插图却是两位。

杉浦博、方瑜毫不犹豫地将HermineDavid全部插图放到自己的译本中。

该书在GoogleBooks的记录如下：

Limitededition of 1,600 numbered copies.

Lescahiers de Malte Laurids Brigge
By RainerMaria Rilke, Maurice Betz, Hermine David
Translatedby Maurice Betz
Publishedby émile-Paul Frères, 1942
377 pages
http://books.google.com/books?id=B6f1GwAACAAJ

2009年2月17日，收到Barbara Maag大大姐寄来的书，书价150EUR，加上邮费共计182,10 EUR

依荷听雨

94、去你妈的“世界读书日”（World Book and Copyright Day）

                Dasha


也不知道是中国人自己糊弄自己，就像当年分不清“Sorry”和“Aplogize”一样，将“World Book and Copyright Day”简化为“世界读书日”，还是别有一番什么用心。总之，在联合国的老巢http://www.un.org/depts/dhl/book/index.html也看不出个什么“天下公器”的意思来，倒是看出来联合国教科文组织官方网站的汉语，跟中国的“大师”们译外语作品一样。

Dasha的火气，来自Google Books上找1839年Delloye出版的Barante的“Histoire des ducs de Bourgogne de la maison de Valois”，兄弟们呐，Amable Guillaume Prosper Brugière, baron de Barante，卒于1866年（http://fr.wikipedia.org/wiki/Prosper_Brugi%C3%A8re_de_Barante），1839出版的书怎么也该过版权保护期了吧，难不成也学中国大陆迫使CADAL关闭民国图书一样，又有新的“妖蛾子”？谁他母亲的知道这版权保护究竟是在保护谁？保护什么？

Dasha在Google Books上找到了1839年Delloye出版的Barante的“Histoire des ducs de Bourgogne de la maison de Valois”，纽约公共图书馆2007年6月8日已经12卷全部电子化（Original from the New York Public Library. Digitized Jun 8, 2007），可是，迄今，只能“Full View”7种（傻按：“(&pgis=1)”的即“Snippet view”）：
http://books.google.com/books?id ... os4d3v-VF&hl=EN
T.1. Delloye, 1839; Original from the New York Public Library. Digitized Jun 8, 2007
http://books.google.com/books?id ... os4d3v-VF&hl=EN(&pgis=1)
T.2. Original from the New York Public Library. Digitized Jun 8, 2007
http://books.google.com/books?id ... os4d3v-VF&hl=EN(&pgis=1)
T.3. Delloye, 1839; Original from the New York Public Library. Digitized Jun 8, 2007
http://books.google.com/books?id ... os4d3v-VF&hl=EN
T.4. Delloye, 1839; Original from the New York Public Library. Digitized Jun 8, 2007
http://books.google.com/books?id ... os4d3v-VF&hl=EN(&pgis=1)
T.5. Delloye, 1839; Original from the New York Public Library. Digitized Jun 8, 2007
http://books.google.com/books?id ... os4d3v-VF&hl=EN(&pgis=1)
T.6. Delloye, 1839; Original from the New York Public Library. Digitized Jun 8, 2007
http://books.google.com/books?id ... os4d3v-VF&hl=EN
T.7. Delloye, 1839; Original from the New York Public Library. Digitized Jun 8, 2007
http://books.google.com/books?id ... os4d3v-VF&hl=EN
T.8. Delloye, 1839; Original from the New York Public Library. Digitized Jun 8, 2007
http://books.google.com/books?id ... os4d3v-VF&hl=EN
T.9. Delloye, 1839; Original from the New York Public Library. Digitized Jun 8, 2007
http://books.google.com/books?id ... os4d3v-VF&hl=EN(&pgis=1)
T.10. Delloye, 1839; Original from the New York Public Library. Digitized Jun 8, 2007
http://books.google.com/books?id ... os4d3v-VF&hl=EN
T.11. Delloye, 1839; Original from the New York Public Library. Digitized Jun 8, 2007
http://books.google.com/books?id ... os4d3v-VF&hl=EN
T.12. Delloye, 1839; Original from the New York Public Library. Digitized Jun 8, 2007

斗气了几天，昨夜改换了阅读路线（最早在BnF上下载的1826年12卷版，没有OCR，检索不便；1858年第8版只google到了3-4，5-6，7-8），于是找到“Furne et Cie”1942年版的8卷本，网上有贩售古籍的，报价150欧元（http://www.livres-anciens.com.fr ... RE_-_MOYEN_AGE.html）、210欧元（http://www.ilab.org/db/detail.php?lang=es&booknr=352813488）

  
这一回，算是省银子了:-(
此版，Google Books上大抵有三种，一种电子化出处不详，一种是牛津大学digitized Jul 9-10, 2007的，一种是Lausanne大学digitized Oct 2, 2008，傻下载了Lausanne的，是为之记。

---------------------------------------------------------------------------------------
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.1. Furne et cie, 1842. Original from University of Lausanne. Digitized Oct 2, 2008
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.2. Furne et cie, 1842. Original from University of Lausanne. Digitized Oct 2, 2008
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.3. Furne et cie, 1842. Original from University of Lausanne. Digitized Oct 2, 2008
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.4. Furne et cie, 1842. Original from University of Lausanne. Digitized Oct 2, 2008
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.5. Furne et cie, 1842. Original from University of Lausanne. Digitized Oct 2, 2008
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.6. Furne et cie, 1842. Original from University of Lausanne. Digitized Oct 2, 2008
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.7. Furne et cie, 1842. Original from University of Lausanne. Digitized Oct 2, 2008
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.8. Furne et cie, 1842. Original from University of Lausanne. Digitized Oct 2, 2008
---------------------------------------------------------------------------------------
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.1. Furne et cie, 1842. Original from Oxford University. Digitized Jul 10, 2007
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.2. Furne et cie, 1842. Original from Oxford University. Digitized Jul 10, 2007
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.3. Furne et cie, 1842. Original from Oxford University. Digitized Jul 10, 2007
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.4. Furne et cie, 1842. Original from Oxford University. Digitized Jul 9, 2007
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.5. Furne et cie, 1842. Original from Oxford University. Digitized Jul 9, 2007
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.6. Furne et cie, 1842. Original from Oxford University. Digitized Jul 9, 2007
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.7. Furne et cie, 1842. Original from Oxford University. Digitized Jul 9, 2007
http://books.google.com/books?id ... 5giJBA-Rh&hl=EN
T.8. Furne et cie, 1842. Original from Oxford University. Digitized Jul 9, 2007

另附刚刚发现的University of Toronto 2008-Dec-17电子化的Didier 1860年版DJVU：
http://ia310821.us.archive.org/1 ... ucsd01barauoft.djvu
http://ia310842.us.archive.org/3 ... ucsd02barauoft.djvu
http://ia310812.us.archive.org/2 ... ucsd03barauoft.djvu
http://ia310807.us.archive.org/0 ... ucsd04barauoft.djvu
http://ia310819.us.archive.org/2 ... ucsd05barauoft.djvu
http://ia310827.us.archive.org/1 ... ucsd06barauoft.djvu
http://ia310803.us.archive.org/2 ... ucsd07barauoft.djvu
http://ia310807.us.archive.org/2 ... ucsd08barauoft.djvu

小熊熊熊啊： 咳咳……   

bulunuo ：呵呵   

  vivo ：嗯嗯

fuck copyright！   

Dasha ：哼哼
怎么回复的诸位全用“口”字旁？   

  小熊熊熊啊：咬咬…………
囧过~   

何家炜 ： 时速太快，作家死后五十年才公版，个人觉得是没必要了而且对著作更广传播极为不利。
二十年是可取的。甚至一辞世即公版，当然这样对原出版社不利。
各位对此有何看法？
   

  vivo ： 到了我们这个网络时代，死后20年还是50年公版意义也不大。如果真的想读一本书，死活都能弄到，无非代价高一些而已（amazon等）；再说，早已读不尽的好书可以免费网络阅读、下载（readfree、国学数典、Google Books等），只是我们不读，没眼光去找来读；而且，如果某个人想让一本书公版，办法很简单，买一本扫描上传到internet（以Dasha为代表的扫书党），不想公版也要被公版。因此，我从来的困惑是不知道该读什么书，而不是想读某本书找不到。我也有一个固执的偏见，凡是找不到的书都是不值一读的书，凡是到了现在我没听说过的作者、书也统统不值一读。  

Dasha ： 是哩，比如Danske Malede Portr鎡er，Google Books已经电子化，证据是，http://books.google.com/books?id=GAkwAAAAYAAJ&lr=&hl=EN，虽然Google Books目前显示为“No preview available”，但是全文检索“Da for han fort i sin Tale med, hvad han f鴕 havde t鎛kt at sige”字段中任何半句，都会指向这本书。于是，Dasha已经决定不久的将来，托德国大大姐代为购买“https://secure.booklooker.de/app/detail.php?id=409214302”，可惜，“Bd. 6 fehlt”（第六卷阙如）。http://www.antikvariat.net/get/search.cgi?id=otk1hlvevrpe,2,0,5&qe=RUD65484有全本，可惜要价达“USD~ 1,880”，比起缺一种而售价240欧的，Dasha很是头痛。   

依荷听雨

95、Jens Peter Jacobsen与丹麦文学

         Dasha
  


时常有豆友因读了冯至译里尔克的《给一个青年诗人的十封信》而豆邮Dasha探问这位被里尔克推崇备至的丹麦作家的汉译情况。其实，汉语相关资料少得很，提到丹麦文学，最可能让中国人想起的是安徒生，然后是学中文的可能才知道的勃兰兑斯。然而，即使这样，上次有网友问及，Dasha竟然将革命先烈柔石的译本给忘了。不管什么原因，总之是忘了，所以，还是记录下来，以防再次遗忘。

Dasha上传到SkyDrive四种，其中
J. P. Jacobsen汉译两种：
尼勒斯莱尼 J. P. Jacobsen著 伍光建选译 商务印书馆, 民国二十五年. 英汉对照名家小说选第二集.djvu
http://d.namipan.com/sd/450514
丹麦短篇小说集 金桥（柔石） 淡秋选译. 商务印书馆, 1937[内有J. P. Jackobsen的《芳斯夫人》即“Fru F鴑ss”]
http://d.namipan.com/sd/450452

丹麦文学史两种：
丹麦文学简介 郭德华编译. 丹麦王国大使馆, 1989
http://d.namipan.com/sd/450743
丹麦文学的群星 [美]菲•马•米切尔著 阮珅等译. 辽教. 新世纪万有文库, 2003
http://d.namipan.com/sd/450769

另，J. P. Jacobsen的丹麦原文作品全集可下载：
http://adl.dk/adl_pub/forfatter/ ... f_id=6&nnoc=adl_pub

此外，商务印书馆1946年出版的李长之著《北欧文学》和译林出版社2005年出版的石琴娥著《北欧文学史》对丹麦文学也有所介绍。

Dasha ：其实，影响里尔克的丹麦作家至少还有Jens Baggesen、Herman Bang、Adam Oehlenschläger、Schack von Staffeldt、Leonora Christina Ulfeldt……

里尔克自己就说：Damals las ich Schiller und Baggesen, Öhlenschläger und Schack-Staffeldt, was von Walter Scott da war und Calderon.

依荷听雨

96、找寻ing：沙皇阿列克谢·米哈伊洛维奇致中国博格德汗的国书

              Dasha


俄文，沙皇尼古拉二世的头衔[Nicholas II of Russia (1 November 1894 - 15 March 1917) was titled as follows (notice the archaic spelling)]:
Божію Поспѣшествующею Милостію МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ ИМПЕРАТОРЪ и САМОДЕРЖЕЦЪ ВСЕРОССІЙСКІЙ Московский, Кіевскій, Владимірскій, Новгородскій, Царь Казанскій, Царь Астраханскій, Царь Польскій, Царь Сибирскій, Царь Херсониса Таврическаго, Царь Грузинскій, Государь Псковскій, и Великій Князь Смоленскій, Литовскій, Волынскій, Подольскій и Финляндскій; Князь Эстляндскій, Лифляндскій, Курляндскій и Семигальскій, Самогитскій, Бѣлостокский, Корельскій, Тверскій, Югорскій, Пермскій, Вятскій, Болгарскій и иныхъ; Государь и Великій Князь Новагорода низовскія земли, Черниговскій, Рязанскій, Полотскій, Ростовскій, Ярославскій, Бѣлозерскій, Удорскій, Обдорскій, Кондійскій, Витебскій, Мстиславскій и всея Сѣверныя страны Повелитель; и Государь Иверскія, Карталинскія и Кабардинскія земли и области Арменскія; Черкасскихъ и Горскихъ Князей и иныхъ Наслѣдный Государь и Обладатель; Государь Туркестанскій; Наслѣдникъ Норвежскій, Герцогъ Шлезвигъ-Голстинскій, Стормарнскій, Дитмарсенскій и Ольденбургскій, и прочая, и прочая, и прочая.

中文，(1654)年2月11日由贵族费奥多尔•巴伊科夫递送的沙皇阿列克谢•米哈伊洛维奇致中国博格德汗的国书：
  

十七世纪俄中关系（1608-1683年）第一卷
  



俄罗斯与中国两国外交文献汇编（1619－1792）

柳具足： 先是对上帝有一大堆称谓，再由这一大堆头衔的东正教上帝君权神授给沙皇。   

Dasha ： 十七世纪俄中关系（1608-1683年）第一卷：
蒙独一无二的、无始无终的，无法见到和难以形容的、令人生畏和髙不可攀的、凌驾于天体之上、位于九霄之外的、支配天体力量和自己神智所造的唯一不朽之子我主耶稣基督的上帝，创造宇宙一切能见和不能见的、赋予一切以生命和神灵的、时刻注视大地的、安排大地一切事物的、给予所有人以善意安慰的上帝，天堂、人间和地狱均得对之敬畏并听命的、我们独一无二的上帝，被作为三位一体敬颂和膜拜的上帝，以恩典、权力、神意和恩泽授以君权，使之在东正教里环视和统治大罗斯帝国和许多新归附的国家，并蒙上帝护佑保障世代和平和安谧的朕大君主、沙皇阿列克谢伊^米哈伊洛维奇大公，领有全部大罗斯、小罗斯、莫斯科、基辅、弗拉基米尔、诺夫哥罗德的专制君主，喀山、阿斯特拉罕、西伯利亚等地的沙皇，普斯科夫君主、特维尔、尤哥尔斯克、彼尔姆、维亚特卡、保尔加尔的大公和其他国家的君主，尼卓夫斯克地方诺瓦戈罗德、契尔尼哥夫、梁赞、罗斯托夫、雅罗斯拉夫、白湖、乌多尔斯克、奥勃多尔斯克、康丁斯克等处的大公，整个北方国家的统治者，伊维里亚地方卡塔林和格鲁吉亚诸王的君主，卡巴尔达地方契尔卡斯和果尔斯克诸公侯的君主，及其他许多国家暨东方、西方、北方诸地世袭罔替的继承者、君主和领主

俄罗斯与中国两国外交文献汇编（1619－1792）：
朕承至尊无双、无始无终、无从觐见也无法形容的，令人敬畏和难以接近的，凌驾九霄、寓居在髙不可攀的天国、统辖全体天神和以自己的大智大慧所造的唯一永生的儿子我主耶稣基督的上帝，创造一切有形和无形的万物、赋予它们以生命和神灵，时刻俯察大地、使万物各得其所、溥施人类以仁慈圣爱的上帝，天堂、人间、地狱皆极敬畏的我们独一无二的、分则为三位而受黎元歌颂、合则为一体而为众生膜拜的上帝，以其恩典和眷爱，并凭其权力和旨意授朕以执掌东正教的权抦、君临大俄罗斯帝国和众多新归附的国家，并赖上帝护佑得以永履和乐，与世无极，朕大君主沙皇阿列克谢，米哈伊洛维奇大公，整个大俄罗斯、小俄罗斯、白俄罗斯及其所属莫斯科、墓辅、弗拉基米尔、 诺夫哥罗德诸国的专制君主，喀山国王，阿斯特拉罕国王，西伯利亚国王，普斯科夫君主，特维尔、尤格拉、彼尔姆、维亚特卡、保尔加尔等公国的大公及其他国家的君主，下诺夫哥罗德、契尔尼哥夫、梁赞、罗斯托夫、雅罗斯拉夫、别洛捷尔斯克、乌多尔斯克、奥勃多尔斯克、廒丁斯克等公国的大公，整个北方的统治者，伊维利亚地方卡尔特利与格鲁吉亚两国国王的君主，卡巴尔达地方契尔克斯克与戈尔斯克诸公国公侯的君主，其他众多国家及东方、西方、北方诸地的世袭罔替的君主和领主
  

  顾长风 ： Dasha牛人，俄文也懂。。  

  Dasha ：Dasha是“被懂”俄文。吾朝立国，皆赖罗刹，惜钩沉俄人旧事，则汉语资料语焉不详。比如今次Dasha所例举“国书”，却实在找不到当时皇上所御览的汉译文本。天朝至伟，皇上圣明，罗刹蛮夷，俄语末技，何足亲恭，一个理藩院足矣。